Ганс Фаллада - Кошмар в Берлине

Однако в этот день, 5 июля, дело обстояло несколько иначе. Утром человек пробудился от глубокого сна и внезапно осознал, что пора наконец завести свою писательскую лодчонку из моря фактов в тихую гавань. Он пока не мог точно сказать, когда доплывет до этой гавани — через два дня или через восемь, а может, через двенадцать, — но и двенадцать дней не наводили больше тоски, так как он знал, что надежная гавань ждет его. Сегодня он отвлекался просто потому, что это вошло у него в привычку, а вовсе не потому, что искал повод побездельничать.

Человек бросает взгляд на настенные часы с выцветшим голубым циферблатом и обнаруживает, что проработал уже достаточно. Он складывает писчие принадлежности, прячет их в шкаф и берет маленький чурбачок, на котором висит ключ. С ключом и ворохом белья он выходит в коридор и направляется к двери, на которой висит табличка с категоричной надписью: «С гон. и сиф. вход воспрещен!»

Человек уже собирается открыть дверь, но тут видит, что в замке уже торчит ключ, тоже висящий на чурбачке, — точная копия конструкции, которую он сжимает в руке. Пробормотав что-то вроде «ну и свинство», он хочет взяться за ручку, но тут дверь распахивается изнутри и навстречу ему вылетает девушка или молодая женщина, на которой нет ничего, кроме коротенькой сорочки. Воровато проскользнув мимо него, она скрывается за одной из ближайших дверей.

Человек мгновение смотрит ей вслед, размышляя, не устроить ли скандал из-за неправомочного пользования его туалетной комнатой. На табличке все предельно ясно сказано! Но он передумывает. С тех пор как он оказался в этом заведении, он еще ни разу ни с кем не поругался — и теперь тоже найдет другой выход. Вынув ключ из замка, он с обоими чурбачками заходит в туалетную комнату и закрывается на задвижку.

Тщательно моясь, он раздумывает, пожаловаться ли на это возмутительное нарушение запрета матушке Трюллер или просто забрать второй ключ, предназначенный только для медсестер и беспечно оставленный в замке. Он выбирает второй путь: у матушки Трюллер и так полно забот и, какой бы нагоняй она ни устроила, эффекта хватит хорошо если на день. А что касается больных…

Да, что касается этих самых больных, большинство из которых на самом деле никакие не больные, — так вот что касается этих шестидесяти женщин из дома 10 по Эльзаштрассе, среди которых он единственный мужчина, — на них не действуют ни уговоры, ни выговоры, ни просьбы, ни приказы. Наоборот, они всегда рады сделать что-нибудь назло, нарушить любой запрет и подложить ближнему свинью.

Когда человек прибыл сюда добрых восемь недель назад и внезапно обнаружил, что очутился среди шести десятков женщин, преимущественно молодых и хорошеньких, он подумал, что скучать ему здесь не придется и он наверняка узнает много полезного. Не то чтобы у него были какие-то виды на этих дамочек, нет-нет, от подобных намерений его удерживал сам род заболеваний, которые и привели их сюда — как правило, под отеческим давлением полиции. Эти болезни, названия которых так бесстыдно красовались на табличке, здешние обитательницы, как правило, подцепляли в Берлине по собственному легкомыслию, зачастую зная или — в редких случаях — не зная, с чем имеют дело. Им ставили роковые диагнозы и назначали лечение.

Но лечиться они не желали: не являлись на осмотр в положенные дни или не следовали рекомендациям врачей, — а значит, представляли опасность для любого, кто имел с ними дело. Тогда и подключалась полиция: их доставляли до самого порога клиники и отпускали только после полного выздоровления. Некоторых не так-то просто было разыскать. Зная, что их ждет, они меняли квартиры и изощрялись как могли, лишь бы увернуться от лечения, — но в конце концов при очередной облаве их задерживали.

Да, несмотря на все это, или, скорее, именно поэтому, человек надеялся услышать от своих товарок увлекательные и поучительные истории, прикоснуться к ярким судьбам. Но скоро он понял, что все эти девицы безнадежные дуры и закоснелые вруньи. Их послушать, так они попали сюда только из-за козней врачей, чиновников от здравоохранения и полиции, — и тут-то их и заразили подлые бабенки, с которыми пришлось лежать в одной палате!

Чтобы распознать в их россказнях ложь, особой проницательности не требовалось, а уж что касалось их лени, она была просто-таки возмутительной! Хотя за исключением дней, когда им делали уколы или назначали «медикаментозный удар», им вовсе не был предписан постельный режим, многие из них почти не вставали с коек все восемь, а то и двенадцать недель, которые длилось их лечение. Они валялись в постели, молодые и цветущие, полные сил, но разленившиеся до мозга костей, не способные ни к какой полезной работе. Они были ленивы до такой степени, что далеко не всегда подавали лоток для рвотных масс очередной товарке, которой поплохело после «медикаментозного удара». Пусть блюет на пол — на то и медсестра, чтобы прийти и убрать. Они вызывали медсестру, и, если та появлялась не сразу, блевотина так и лежала на полу. Грязь и вонь их не беспокоили, зато любая, даже самая простая работа вызывала отвращение.