Юрий Аракчеев - Пирамида

Вот такая образная фраза пришла мне тогда на ум: «Внезапно подкатил подрагивающий бронетранспортер Судьбы…» Прямо, можно сказать, к дверям комнаты в моей коммуналке.

Позвонила старая приятельница, с которой мы лет восемь назад работали на телевидении, с тех пор встречались очень редко, но она была в курсе моих литературных мытарств:

— Я вас от всей души поздравляю! Я так рада за вас. Уверена, что теперь все ваши вещи пойдут. Одна строчка в «Правде» — это событие, великий успех, а у вас целый очерк! Вы не представляете, как я рада, я даже расплакалась, когда увидела…

Я тоже чуть не расплакался, когда услышал ее. Я ведь то же самое думал. В порыве откровенности, благодарности я сказал редактору отдела про «Высшую меру», объяснил этим свою задержку с командировкой, добавил и то, что у меня много написано, а не печатают вот — в ответ на его вопрос о том, как вообще складывается моя судьба. Редактор серьезно и внимательно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

— Ну, что ж, теперь, наверное, легче будет?

— Дай-то бог, — с чувством ответил я.

Увы, я не знал тогда, что легче не будет. Что подкатил именно бронетранспортер, а не дилижанс с занавесками. Не раз потом вспоминал я слова Юрия Трифонова, которые сказал он при нашей встрече после выхода моего первого сборника с его предисловием:

— Запомните: легче не будет. Будет труднее, если вы останетесь верным себе. Легче не будет!

Ну почему все же так слабо добро? — частенько думаем мы в горечи и печали. Почему именно то, что, казалось бы, нужно всем — добросовестность, взаимная поддержка, солидарность людей в хорошем общем деле, — почему это бывает так редко? Тогда как обратное — сплошь да рядом? Как дошли мы до того, что о естественных, казалось бы, человеческих свойствах, о порядочности говорим как о героизме?

Мы боимся иметь свое мнение… Как в анекдоте: «У вас есть свое мнение?» — спрашивает сурово руководящий товарищ. «Да, есть… — нерешительно отвечает подчиненный, но тут же спохватывается: — Но я с ним решительно не согласен!»

В «Деле Клименкина» ведь что особенно характерно? То же самое! С чего началось? С того, что Ахатов, недолго думая, принял первую же, удобную для него версию, арестовал Клименкина — и это как раз можно понять. Но дальше-то, дальше…

Приятели предали, сослуживцы на своем «собрании» тотчас общественного обвинителя выдвинули — на поводу у следователя пошли, следователь Джумаев давил и на них, и на обвиняемого, и на свидетелей. Тут же и классические лжесвидетели отыскались.

Да, конечно, заявил о себе и Каспаров — решительно согласился он со своим мнением, — за ним и другие не поддались, потому только и начался «обратный ход». Но сколько же было затрачено сил, сколько чуть ли не героизма понадобилось хорошим — а в общем-то, просто нормальным! — людям, чтобы добиться такой вот победы…

А дело-то почти с самого начала ясно было. Ведь произошла ошибка, всего-навсего — одна ошибка Ахатова. Точнее — одно только злоупотребление властью. А дальше…

Да, вот что не давало покоя. Если бы с самого начала люди, которые были втянуты в дело, говорили только правду и видели все так, как есть, а не так, как требовали какие-то побочные соображения, то не закрутилось бы ничего. Если бы все были «согласны со своим мнением»… Застопорилось бы дело на первых же оборотах! И не было бы стольких жертв с обеих сторон, и истинные преступники скорее всего были бы найдены. И самому Ахатову, пожалуй, пошло бы на пользу — глядишь, и понял, что нельзя так спешить, когда дело касается судеб людей, нельзя в самонадеянности своей заноситься. Всем лучше — и свидетелям, и сослуживцам, и следователям, и судьям, не говоря уже о подсудимом — всем! Так почему же…

Ну, хорошо, думал я. 25–30 лет назад те, кто имел свое мнение, подчас рисковали свободой и жизнью. Но теперь-то, после XX и XXII съездов, положение изменилось. Теперь никто как будто бы не ждал ночью требовательного стука в дверь. Так почему же… Даже мой малый опыт подсказывал: почти каждый из нас может сделать немало. А в «Деле Клименкина»? Один-единственный Каспаров смог повернуть дело вспять, а появились потом и Румер, и Касиев, и Беднорц, и Сорокин… Так почему же все-таки согласных со своим мнением, верных ему, отвечающих за него у нас так мало?

Третий вариант «Высшей меры» был наконец передан главному редактору. Тот, по словам Румера, едва взглянув и поняв, что речь в повести идет о судебных проблемах, тотчас отдал ее одному из сотрудников газеты, который как раз писал на судебные темы. Естественно, что от него, от его мнения зависело очень многое, его авторитет мог либо помочь публикации, либо серьезно ей помешать.