Юрий Аракчеев - Пирамида

— Прямых не было, а косвенных было достаточно. В двадцать лет три судимости!

— Не три, а две. Третья-то, возможно, несправедливая.

— Все равно. Хоть две. Разве это мало? Он ничтожество, это видно. И все они. Сами поймите: с одной стороны, вся судебная система республики, авторитет Верховного суда и прокуратуры. С другой — эти уголовники и истерики. Я имею в виду мать, сожительницу подсудимого и этого свидетеля, бывшего инспектора — «святая троица»! Какой нравственный вывод сделали бы люди, если бы мы оправдали Клименкина?

— Но вы нарушили закон. Вы были предвзяты с самого начала. Все это видели. И сделали нравственный вывод. Не в пользу судебной системы.

— Я закон не нарушала. А предвзятость — это мое личное дело. Вы не имеете права…

И так далее.

Я знаю таких людей. Убеждать их в неправоте словами бесполезно.

Непросто, непросто решать такие вопросы, очень хорошо понимаю. Во-первых, что такое хорошо и что такое плохо? Всегда ли мы знаем, где то, а где другое? И во-вторых, еще Сократ, кажется, сказал: человек знает, как поступать хорошо, а поступает, наоборот, плохо…

Конечно, есть слабые люди, которым бороться вообще не по силам. В одиночестве они погибли бы неминуемо, но в обществе выживают при помощи других. Тех, которые все же находят выход. Человечество давно сгинуло бы, не будь сильных людей. И вот еще вопрос: что же питает их? За счет чего они держатся, не падают духом, несмотря ни на что? Оптимизм их существует сплошь да рядом вопреки здравому смыслу. Добро так часто проигрывает, а они все равно верят и борются…

Тут не разум, тут, похоже, что-то другое. И кажется, что есть еще один таинственный закон… Как только ты поднимаешь руку на силы зла, они ополчаются против тебя с особой активностью. До «Высшей меры» я все же недооценивал эти силы, не представлял реальной опасности тех людей, которые этим силам невольно служат. Я думал, что добро, терпимость — универсальное средство, и на зло нужно отвечать только добром. Я считал, что по-доброму можно уговорить любого. И перевоспитать любого.

Теперь я так не считаю.

Потому что в период работы над «Высшей мерой» довелось мне познать это на себе.

Наконец я закончил первый вариант повести. В ней было 120 страниц машинописного текста.

Как только машинистка перепечатала начисто, я дал один экземпляр Беднорцу, другой родственникам, а самый первый отнес Румеру.

Особенных восторгов я не ждал. Материал, конечно, прекрасный, но охватил я его поверхностно. Если что и удалось, может быть, то лишь передать механику происшедшего, как-то наметить, очертить образы.

Первым прочитал Беднорц. Отзыв его был хорошим, и я облегченно вздохнул. Беднорц сказал, что все получилось так, как нужно. Коротко, емко, документально. Акценты расставлены верно. Особенно он похвалил образы судьи Милосердовой и следователя Бойченко, которых он в жизни видел неоднократно. Понравилось ему место с прокурором Виктором Петровичем — там, где «колесный пароход» и «ирония судьбы» с автозаком, в котором повезли прокурора, и легковой машиной, куда посадили осужденного Клименкина. Одобрил он и концовку. Сказал еще, что дал почитать рукопись своей жене, она носила ее на работу, там весь отдел почти целый день не работал — читали, передавая листки друг другу.

Отзыв Беднорца был очень важен: никто лучше не знал происшедшего. Кое-какие замечания он все-таки сделал, и я, конечно, собирался учесть их при окончательной доработке. Доработка же предстояла немалая еще и потому, что объем в лучшем случае нужно было сократить для газеты вдвое.

Но самое главное — Румер. Он позвонил мне через два дня.

— Приезжай, — коротко сказал он по телефону. — Прочитал.

По голосу я понял, что самого страшного скорее всего не будет. Тон был хороший.

— Ты написал достойную вещь, — сказал он, как только я вошел. — Я в тебе не ошибся. К сожалению, трудно будет ее пробить. Увы, торжествует в данном случае принцип «чем лучше — тем хуже». Но мы попробуем. Теперь конкретные замечания…

После Румера дал я рукопись еще нескольким. Мнения сходились. Только один мой приятель, можно даже сказать, друг, отозвался о ней отрицательно.

— Понимаешь, старик, — сказал он, — что-то мне не очень. Ну да, ну проблема, конечно. Но… Мне не понравилось, честно тебе скажу. Не твое это дело — публицистика, очерк… Ведь все не так просто. Газета — особый жанр, тут свои законы, с налета здесь не получится. Извини, старик, но у тебя не получилось.