Юрий Аракчеев - Пирамида

— Обыкновенные, человеческие, — ответил Каспаров.

— Не так, более развернуто, — ровным тоном произнес Бойченко, остановив запись и опять положив палец на клавишу. — Какие цели вы преследовали при поездке в Москву? Кто покупал билеты на самолет, она или вы? На чьи деньги? Отвечайте.

— С позиции справедливости я… — начал Каспаров.

— Стоп. Это не относится к делу. Отвечайте прямо на поставленные мною вопросы. Вопрос первый: брали вы деньги у матери Клименкина или не брали? И если брали, то сколько?

Допрос продолжался в общей сложности около шести часов.

— Речь идет о Клименкине, а не обо мне! — несколько раз не выдерживал Каспаров.

Но тем же сухим, холодным тоном, тем же ровным голосом автомата следователь Бойченко прерывал его, приказывая не отвлекаться и отвечать четко и коротко только на поставленные вопросы. Щелканье клавиш и прерывающие реплики следователя постоянно осаживали Каспарова («щелканье бича» — пришло на ум сравнение), он уже с трудом боролся с растущим чувством безразличия к собственным показаниям.

Наконец допрос был окончен.

Робот, подумал Каспаров. Механический человек с механической, бесчеловечной программой. Что же это делается? Он вспомнил, как после первого процесса и его поездки в Москву, когда в Мары уже пришло определение Верховного суда Союза, — Ахатов, Абаев, Джумаев все вместе вызвали его в ЛОМ. «Подпиши», — сказал его бывший приятель Ахмет Ахатов и протянул протокол, где Каспаров якобы признавал, что опознание в больнице проведено по всем правилам и потерпевшая действительно опознала Клименкина. Он, естественно, отказался подписать, они, все трое, долго уговаривали его, а потом Джумаев в сердцах сказал ему: «Послушай, ну что ты суетишься, кому это надо? Шлепнули бы парня — и дело с концом, всем хорошо. Гора с плеч…» А на втором процессе судья Алланазаров спросил у Ахатова: «Скажите, чем же объясняются показания Каспарова, так отличающиеся от ваших, как вы думаете?» Ахатов аж вскинулся. «Он до того купленный, что просто не могу и представить», — пылко заявил он. Вот и теперь следователь по особо важным делам в течение шести часов искал корыстные мотивы. Упорно, серьезно… Неужели другое этим людям и в голову не приходит?

Теперь, на третьем процессе, Каспаров тоже выступал одним из последних. Он повторил показания, данные полгода назад. Они и не могли быть другими. Правда она правда и есть, какой бы неприятной для кого-то она ни была и сколько бы времени ни прошло. Он давно понял: позиция человека, который говорит только правду, — самая выигрышная. Как мучились лжесвидетели, как буквально пускал слезу огромный сильный детина Ичилов, когда адвокат уличал его в бесконечных противоречиях, как тряс ногою в волнении самоуверенный и обычно невозмутимый Ахатов, когда его тоже приперли к стенке, как нервничала и краснела, несмотря на всю свою кажущуюся неприступность, судья Милосердова — если и не признавшаяся себе, что ведет недостойную, злую игру, то уж, наверное, в глубине души понимавшая это! И как легко, как просто было говорить Каспарову о том, что он действительно видел, что знал. И при всем понимании происходящего, при всем трагическом осознании поражения, которое надвигается неудержимо, насколько же спокойнее, насколько достойнее и сильнее был он, чем эти суетящиеся, мельтешащие, теряющие самих себя люди! Особенно врезался в память свидетель Анатолий Семенов, бывший друг Клименкина, который на первом следствии и на первом процессе так недостойно лжесвидетельствовал об опознании, чем оказал немалую, но сомнительную услугу Абаеву. Однажды — еще перед вторым процессом — Каспаров встретил Семенова случайно на улице. «Ты Анатолий Семенов?» — спросил он, узнав. И плотный, невысокий светловолосый парень, остановившийся перед ним, вдруг сник, сморщился, хотя Каспаров даже не назвал себя, ни в чем Семенова не упрекнул. «Что с тобой?» — спросил он. «А вы… кто?» — в великой тревоге спросил Анатолий Семенов. «Я Каспаров, я был на опознании и первом процессе по делу Клименкина, я знаю о твоих показаниях». Что произошло с парнем! Он посерел, посинел, лицо его, казалось, истекает страхом, перед Каспаровым стоял не человек, а жалкое подобие человека, живой мертвец. «Послушай, — продолжал Каспаров. — Будет теперь второй процесс, скажи же наконец правду, ведь ты же сам знаешь, что лгал». Презрение к Семенову сменялось жалостью. Видно было, как страшно мучается этот молодой человек. «Я… боюсь», — выдавил он из себя наконец. «Кого?! — чуть не закричал Каспаров. — Почему? Ты же видишь, что творится беззаконие, зачем же ты-то помогаешь? Разве можно бояться правды? Из-за твоей лжи страдают люди, и ты, а не кто-то другой виноват в этом!» — «Я боюсь… Меня опять арестуют. Боюсь», — ответил дрожащий Семенов. «Не бойся, не арестуют. Ты гражданин Советского Союза, помни это. Ты не должен бояться. Посмотри на себя, разве так можно! Человек должен всегда говорить только правду». Потом, на втором процессе, Семенов как будто бы преодолел себя, сказал правду. Повторил ее и теперь. Хотя многократно отказывался явиться в суд, и на это заседание его, по требованию судьи Милосердовой, доставили приводом — под конвоем, со связанными руками. Когда он давал показания, на него было страшно смотреть — похоже, он был безнадежно, смертельно болен. И все же он сказал правду.