Юрий Хазанов - Укол рапиры

Кстати, о Женьке. Мы с ним почти не разговаривали. Так — «здравствуй», «привет», «пока», хотя и не ссорились. Вообще, после твоего отъезда наша четверка как-то распалась. Андрей тоже отошел, или стал другим, не пойму. Может, ты был тем цементом (или, на худой конец, замазкой), который скреплял нас. А, Шурка?.. Или вообще дружба была некрепкая — один толчок, и то не очень сильный, — и она рассыпалась… Жалко…

Про Нину я тебе уже писал. Да и про остальных тоже. Она все с Котькой — на каток, на стадион, к Таньке Скворцовой. У которой предки уехали. Похудела, тихая какая-то стала. Он ей ни на кого глядеть не разрешает. Говорят, даже бьет. Но я не верю.

А как ты? Продолжаешь сбрасывать кожу?

Это я у Брюсова вычитал. А от себя вот что добавлю: нужно, как очковая змея, сменить и кожу, и очки. И чтоб новые очки показывали все, как на самом деле — не в рыжем, не в розовом и не в черном. А новая кожа чтоб не была чересчур нежной. Но и толстая тоже ни к чему — зачем нам она?! Вот такие дела.

Пиши чаще. Письма твои довольно интересные. Даже очень. Я кое-что прочел из них Соне. Не все, конечно, не пугайся. Надеюсь, ты не против. Соня говорит, у тебя определенно есть литературные задатки. Так что, валяй развивай, не останавливайся на достигнутом.

Будь, пожалуйста, здоров и приезжай скорей.

Твой Витька.

Постскриптум. Соня передает привет!

Витька!

Случилось несчастье! Это я пишу уже, знаешь, откуда? С вершин Памира. Мы сейчас в городе Хороге. Только я-то на самом деле в городе, а вот Глеб Юрьевич в больнице. Довела проклятая контузия. Такие у него головные боли начались, даже сознание терял. Я сначала так перепугался: не знал, что делать, за кем бежать. Мы тогда еще в гостинице жили, на берегу Гунта, а как раз за рекой — пик Дзержинского высотою в целых три километра. Прямо рукой подать! Да чего удивляться — сам Хорог тоже на высоте больше двух тысяч метров. Это ведь Памир, не что-нибудь.

Когда сюда летели на Ан-25, ох, и насмотрелся я этих гор! На всю жизнь, наверно. Снежные и серо-коричневые, гладкие и складчатые, острые и тупые, в зазубринах, в трещинах, в швах — какие хочешь. Целый город гор! Как будто я в кабинете географии над макетом горного массива наклонился… И реки тоже видны, ручьи, притоки: мы невысоко летели, и тумана совсем не было. Потом большая река показалась — Пяндж, над ней так и шли. Но перед самым Хорогом, когда уже снижаться стали, нужно было ущельем пройти. Мы в него как нырнем, слева скала совсем близко — чуть крылом не задеваем, страшно глядеть. А после этого сразу — аэродром, на самом берегу Пянджа. Он не очень широкий, и прямо на другой стороне — Афганистан.

Хорог весь зажат между горами. Они так близко, что сначала казалось, будто над городом постоянно висят облака, но это снежные вершины. Напротив одной из них мы сначала и жили. А после того как с Глебом Юрьевичем это случилось, я стал жить в доме… комнату, в общем, снимать, потому что гостиница слишком дорого.

Глеб Юрьевич еще в Душанбе не очень хорошо почувствовал себя. Многие его отговаривали лететь в Хорог; высоко очень и потом зима — заберешься, а обратно неизвестно когда попадешь: месяцами тут нелетная погода бывает. Но он уперся: должен слетать, и все! Неизвестно, когда еще приведется и приведется ли вообще. Ну а я что, мое дело десятое, я человек подневольный, сам знаешь.

И вот живет теперь этот подневольный человек под самым небом, вернее, на границе между небом и землей. И ходит этот человек в здешнюю школу, в девятый класс «А». Как Ира Каменец. (Меня Глеб Юрьевич устроил, уже когда в больнице лежал). И есть у этого человека много новых знакомых — Замон Муллоев, Шириншо, Толька Граблин, рыжая Аня Зайцева, у которой один глаз на вас, а другой — на Северный Кавказ, но ей это очень идет… И снова он хватает тройки и четверки (двоек пока не было). И все опять по-прежнему, только вокруг высоченные горы, и нету рядом ни Витьки, ни Женьки, ни Андрея, ни… никого. И знаешь, коли уж по правде, очень мне всех вас не хватает. Всех вместе — скопом, понимаешь? А если по отдельности, то больше, больше всего, наверно, тебя — юмориста. Честное слово! И еще нашу «Сядь и подумай» захотелось увидеть, «спасибо» сказать за то, что на такие горы взобрался. Ну и родителей, конечно…

А насчет этой всей истории… Я согласен, пожалуй, с Глебом Юрьевичем. Он говорит, вообще-то я был абсолютно прав, когда выступил на защиту Стеллы… Но важно, не только чтои кого защищать, а и как. Он считает, я вел себя вроде нашего директора — как максималист. Понятно, что это такое? Ну, лез напролом, не считался с тем, что люди разные, всем пытался навязать свое мнение, осуждал, если меня сразу не понимали, обижался, других обижал. Глеб Юрьевич сказал, что исторически максималисты стоят близко к анархистам, а в смысле моральном они тоже вредны. (Значит, я вредный элемент, усек?) Почему вредны? Ну потому, что требуют, чтобы все поступали только так, а не иначе, чтобы ходили только такой походкой, а не другой, говорили только об этом, а не о том — в общем, были такие, как им, максималистам, хочется. А если люди идут, даже в ту же самую сторону, но своей походкой, если у них есть свои мнения, свои слабости, свои недостатки — таких максималисты объявляют недостойными, плохими, бяками. Даже врагами… Словом, максималисты всегда слишком многого требуют от людей, осуждают, давят на них. А это не конструктивно, не плодотворно. Это может дать только временный эффект, а потом все их начинания расползутся по швам… Так примерно говорил Глеб Юрьевич.