Юрий Хазанов - Укол рапиры

— Ранение в живот. Неоперабельный случай. Сделать ничего нельзя. Через час умрет.

Я снова взглянул на младшего лейтенанта. Он лежал на спине, совершенно неподвижно, глаза открыты — казалось, глубоко задумался о чем-то очень простом и ясном, что не вызывает во взгляде напряжения, а на лбу морщин.

В обратный путь отправились, когда стемнело. Ехали долго, но добрались без происшествий, если не считать, что потекло четыре радиатора, порвался вентиляторный ремень и почти у самой нашей Глуховки на одной из машин полетел промежуточный валик — этот бич грузовых ГАЗов.

Я зарекся брать Колю в рейсы и первое время выполнял свое решение. Но постепенно сдал позиции, и снова Коля ездил в кабине чьей-нибудь «лайбы» — так называли водители свои дряхлые машины, — опять помогал загружать и разгружать кузова; во время вынужденной остановки, где-нибудь на уклоне, снова жал на ножной тормоз, если отказывал ручной, а в случае ремонта сам что-то делал или подавал гаечные ключи, в которых разбирался уже на глазок, как заправский механик, — словом, приносил пользу.

Как-то в конце зимы приказано мне было съездить на станцию железной дороги — узнать насчет грузов, и я взял с собой Колю, а за баранку сел сам. Станция была с виду маленькая и неказистая, к тому же наполовину разбитая, но поблизости, в лесу, расположились большие склады.

Интенданта на месте не оказалось, надо было ждать, мы прошли в помещение, которое осталось от небольшого вокзала: два обломка стены, печь, куски железа на обнаженных стропилах. Сохранилась, помню, станционная скамья. Мы сели возле печки и постарались вообразить, что она пышет жаром. Воображение у нас было, как видно, довольно богатое, потому что вскоре, и правда, согрелись, оживленно заговорили о школе, об учителях, о книгах. В кармане полушубка у меня лежала повесть Горького «Трое». Я вытащил, стал читать вслух, хотя, пожалуй, книга эта не совсем для детей. Но так хотелось услышать звуки собственного голоса, произносящего не только слова приказаний и команд; так хотелось услыхать слово о природе, о любви, о… Не знаю точно, о чем, только читал я увлеченно, Коля слушал с интересом, мы почти не обращали внимания на трещание дрезины, гудки паровоза, людей, изредка проходивших мимо, на мальчишку лет трех, сына путевой обходчицы. Она что-то делала на рельсах, а он копался рядом с нами в нагромождении камней, досок и битого стекла.

Коля был благодарным слушателем, я разошелся вовсю, читал с выражением, с чувством, с толком, и, когда неподалеку упала первая бомба, мы оба не сразу сообразили, в чем дело.

Застрекотали замаскированные где-то зенитки. Грохнуло еще раз. Зазвенели и посыпались остатки стекол, торчавшие в оконных проемах вокзала. Я лежал на груде присыпанного снегом мусора, а в голове у меня билась фраза из повести, фраза, которую не успел дочитать до конца… «Он шел во власти этих дум полем… Он шел во власти этих дум полем…» Я собрался уже встать и оглядеться, когда услыхал прямо над собой рокот мотора. Летел огромный черно-серый «юнкерс». Он был красив по-своему — как может быть красив хищный стервятник-гриф, несмотря на страх и отвращение, которое вызывает.

«Юнкерс» плыл медленно и изящно: так и казалось, вот-вот взмахнет крыльями, словно птица. А из тела птицы лились на землю непрерывные пулеметные очереди. Видимо, напуганный огнем зениток, летчик решил пройти низом и бомбить уже не мог…

— Митя! — услыхал я женский вопль. — Митя! Где?!

— Коля! — крикнул я.

Коля с каким-то виноватым видом поднимался с земли — под ним в неудобной позе лежал сын обходчицы. Коля прикрывал его собой.

— Митя! — опять закричала мать.

— Да живой он, — сказал Коля. — Все живые. Мы с ним под лавкой спрятались…

Мимо нас под руки провели раненного в бедро усатого железнодорожника, невдалеке была еще одна жертва налета: большая черная лошадь. Осколок попал ей в грудь, оттуда хлестала толстая, как из пожарного рукава, струя крови, лошадь покачивалась на расставленных косо ногах, словно расшатавшаяся игрушечная. Потом качания стали сильней, еще сильней, и она рухнула черной глыбой на снег.

Я увидел, что Коля с каким-то особым, удивленным вниманием и состраданием вглядывается в лошадь, и подумал: для этого паренька такими уже обычными сделались картины смерти людей, что гибель животного представляла куда большее потрясение. Для меня, во всяком случае, было так. В тот момент… И до сих пор отчетливо вижу, как раскачивается черная тяжелая лошадь… Сильнее, еще сильнее.