Иорам Чадунели - Возмездие. Рождественский бал

— Причина смерти Саджая совершенно ясна, — категорически заявил капитан, ни о чем не спрашивая инспектора. — Он покончил с собой, узнав, что у него злокачественная опухоль. — Хинтибидзе испытующе взглянул на Джуаншера. — Вот так… Согласен? А вообще тебе повезло, — будь налицо убийство, такой бы поднялся шум, такое бы завертелось!..

— Я собираюсь допросить завтра сотрудников института и жену Саджая. Если мои подозрения оправдаются, заведем дело и передадим следователю прокуратуры… Мы, конечно, не отстранимся, будем следить за ходом расследования.

— Поражаюсь тебе: какая нужда все осложнять, почему ты пытаешься обнаружить то, чего нет? Непременно хочешь взвалить на себя дело об убийстве? Пойми, если б имело место убийство, я и сам передал бы дело в прокуратуру. Сдается, ты рвешься накликать на нас лишние нарекания. Раз мы убедились, что имеем дело с самоубийством, — незачем заводить уголовное дело! Не морочь голову ни себе, ни нам.

— Я еще ни в чем не убежден, и принимать решение рано…

— Что за упрямство! — вспылил капитан. — За целый год не зарегистрировали ни одного случая убийства, а теперь ты жаждешь испортить картину?!

— Подозревают, что из лаборатории похищены какие-то материалы.

— А что, собственно, можно было унести из лаборатории?

— Не знаю, пока не установлено.

— Какие основания предполагать хищение?

— Не знаю, это предположение профессора Узнадзе, конкретно он ничего не говорил. Завтра узнаем все.

— Не было печали, черти накачали! — Капитан угрюмо уставился на Мигриаули. — А тебе не кажется, что, берясь за это темное дело, ты своими руками роешь себе яму?

— И поэтому вы предлагаете отойти в сторону, не доискиваться истины?

— Какие у тебя шансы на успех?

— Подождем, что скажет профессор Узнадзе. От его сведений зависит многое.

— Если бы из лаборатории пропало что-либо важное, профессор всю милицию поднял бы на ноги!

— Так или иначе, но мы не можем отмахнуться от его слов, обязаны проверить факты.

— Если твои усилия окажутся напрасными, пеняй на себя, я предупредил.

Профессор Шалва Узнадзе сидел в кресле, погруженный в невеселые мысли, не обращая внимания на телефонные звонки, — кто-то настойчиво звонил в третий раз.

«Поставленная мною цель требует самоотверженности. Святой долг ученого — всего себя отдать избранному делу. Я готов пожертвовать собой ради того, чтобы избавить от страшной болезни тысячи людей».

Перо стремительно бежало по бумаге, словно боялось упустить потоком текущие мысли.

Шалва Узнадзе был человеком тонкой духовной организации, легкоранимым и чувствительным. Он казался неразговорчивым, скрытным. Окружающие удивлялись тому, как он жил. Профессор был весь в работе. Нашлись и недоброжелатели, обвинявшие его в зазнайстве, равнодушии к людям. Число завистников и злопыхателей росло вместе с успехами профессора. Разнузданное злословие достигло и его слуха. Профессора Узнадзе поражала ничем не объяснимая неприязнь к нему части сотрудников. Нескрываемая зависть и вражда как бы отделили профессора от других и сделали его еще более замкнутым, необщительным. Завистники и это обратили против него. Профессора еще усердней и развязней порицали и порочили.

Оглашать результаты исследований, которые профессор вел со своим ассистентом Саджая, он пока считал нецелесообразным. Узнадзе понимал, что любое открытие вызывает зависть, неприятие и надо еще серьезно проверить полученные данные. Свои опыты он проводил в последнее время по вечерам, когда в институте было тихо, спокойно, когда никто не досаждал ему и не отвлекал.

Вахтером в институте был вышедший на пенсию учитель, фронтовик, измученный давней раной, человек на редкость порядочный, честный. Он души не чаял в профессоре, почитал его не как директора, а как большого ученого. Услышав о нем что-либо плохое, молча отходил в сторону, про себя возмущаясь.

Однажды к концу рабочего дня к нему в проходную зашел Зураб Хидурели, заместитель Узнадзе, и, поговорив о том о сем, достал из портфеля бутылку коньяка.

— Стакан найдется, Кириле? У меня и колбаса есть. — Зураб потер руки. — Целый день голодный, минуты не выкроил поесть, все время люди, перекусить не дадут.

Кириле достал стаканчик, застелил столик газетой и выложил закуску, какая нашлась.

После двух стаканчиков коньяка Зураб заметно оживился. Поглаживая себя по нежным, как у женщины, щекам, он облизнул губы и приготовился к разговору.