Дэвид Лоуренс - Избранные произведения в 5 томах. Книга 4 - Джек в Австралии. Рассказы

В некоторых вещах Джек никак не мог разобраться. Это его очень смущало. Он бросил над ними задумываться. Ему казалось, что у всех Эллисов в глубине души была та же смутная неопределенность — у мистера Эллиса, его жены, Тома. Быть может, один Ленни был наиболее живым. Остальные были способны только на свою работу и ни на что более.

Джек все еще ни с кем, кроме Тома и Ленни, близко не сошелся. От Гога и Магога он не мог добиться ни слова. Они зубоскалили и отворачивались. Потом шла Катя. Потом — Гарри, толстый, голубоглазый мальчуган. Потом та самая курчавая Элли, которая ехала с ними из Перта. И еще меньше ее — Бэби. Можно было совсем запутаться.

На второе утро, когда они сидели за завтраком, Па неожиданно спросил:

— Ma, не знаешь ли ты, где новые луковицы нарциссов?

— Я не видела их с тех пор, как ты сам положил их в ящик у веранды.

— Ну, так их там нет!

Мертвое молчание.

— Они похожи на лук? — поинтересовался Гог многозначительно.

— Да, такие же. Ты их видел? — строго спросил Па.

— Я видел, что Бэби их ела, — спокойно ответил Гог.

— Как? Мои луковицы, которые я получил из Англии? Ради какого черта, Ma, выпускаете вы эту зловредную обезьяну? Мои драгоценные луковицы; первые, полученные мною! И потом, Ma, — я ведь не знаю, не ядовиты ли они?

Родители взглянули друг на друга и потом на злополучную Бэби. Ma схватила высокую пугающе синюю бутылку касторового масла и мгновенно влила кричащей Бэби ложку в рот. Па выбежал, не в силах вынести страданий Бэби, своего последнего отпрыска. Он начал рыться в ящике, где были луковицы. Том вскрикнул: — милосердный боже! — и весь осел, как окаменелый. Катя вскочила и начала колотить Гога за донос, а Магог кинулся на защиту Гога. Джек, не будучи членом семьи, чувствовал себя беспомощным.

Ленни тем временем продолжал уплетать большущую баранью котлету. Кудрявая Элли, бормоча себе что-то под нос и переваливаясь с ноги на ногу исчезла, затем столь же быстро возвратилась, вскарабкалась на стул и положила на стол свои сжатые кулачки с несколькими надгрызенными, похожими на луковицы корешками.

— Па, это? Павда, Па? Она не кушала. Она утром сосала, а Элли взяла и для Па попрятала…

Бэби вся блестела от касторки… Джек сидел в недоумении. Все громко и молча уплетали бараньи котлеты и жевали огромные ломти хлеба — ужасающе!!!

Это была новая, дикая страна. Недоумение Джека все углублялось. Но одновременно он ощущал какую-то страстную привязанность к этой семье — подобную любви дикаря к своему племени. Он сознавал, что никогда не сможет больше покинуть этих людей — что должен теперь жить с ними в тесной близости. И тем не менее все вместе взятое казалось до жуткости странным.

Ровно через месяц Том и Ленни отправились на паре серых за девочками. Стояла сырая погода, и Джек проводил большую часть дня под навесом за починкой мешков. Теперь он носил грубые холщевые штаны, цветную рубашку, серые шерстяные носки и железом окованные сапоги. Когда же уходил пахать, то, по совету Тома, носил «нервущиеся носки» — иными словами не надевал их вовсе. Его спортивный костюм висел на гвоздике, парадные брюки и куртка лежали под матрацем. Единственной пригодной одеждой оказались его старые штаны для верховой езды, сохранившиеся со времени сельскохозяйственной школы. На макушке его a la Том подстриженной головы, красовалась тулья от фетровой шляпы. В таком виде он сидел часами и толстой иглой шил мешки. Он обожал всю семью. Он чувствовал, что только у них ему хорошо, все же остальное ему безразлично. Па и Ma были молчаливыми, незаметными столпами дома. Том был самым необходимым членом семьи. Ленни — ее душой. Гог и Магог были бедовые живчики. Затем следовал Гарри, которого Джек недолюбливал, и маленькие девочки, за которыми требовался присмотр. Доктор Ракетт витал повсюду, как неугомонный дух, а бабушка не выходила из своей комнаты. И вот теперь возвращаются еще девочки.

Джек чувствовал, что завяз в этой семье, растворился в ней, никогда не сможет жить без нее. Родители, Англия, даже будущее стали ему безразличны. Он полюбил также каменный дом, в особенности южную сторону его, где росло перечное дерево. Войдя в парадную дверь, чего никто никогда не делал, попадали в маленькую переднюю, с одной дверью в «чистую комнату», и с другой в «отходную», ибо комната эта предназначалась только для этой цели, потому что, как объяснил ему Том, «лестница была слишком узка для гроба». Из передней спускались одной ступенькой ниже в столовую, оттуда подымались ступенькой выше в кухню и налево — в комнату бабушки. Весь дом раньше состоял только из комнаты бабушки, остальное пристроили позже. В Австралии это часто делается. Из столовой попадали прямо на заднюю веранду, окруженную четырьмя деревьями, затем в сад и на двор. В саду было много цветов и колодец; рядом — двор с шелковичным и перечным деревьями по обе стороны кухонного крыльца. Том охотно беседовал с Джеком о семье: какая это была путаница! Сперва шла бабушка, столетняя старуха. Па было пятьдесят лет; он и дядя Казу (умерший) были ее близнецы и единственные сыновья. Но у нее было семь дочерей и, как Джеку казалось, бесконечное число внуков, преимущественно взрослых и тоже семейных. Моника и Грейс — «овечки»; Ленни, Катя, Гог и Магог, Гарри, Элли и Бэби — это были «дети». Том — сын не Ma, а другой матери, не был на них похож. Джек, так страстно влюбленный во всю семью, готовый всегда ей услужить и сидящий над шитьем мешков, представил себя в роли «волка в овечьей шкуре» и рассмеялся. Он нежно любил дерзкого Ленни. Для Джека — английского школьника — Ленни казался чем-то феноменальным. Если ему случалось ушибиться, то в течение нескольких минут он горько плакал. Слезы текли из его глаз, как ручеек из ущелья. Когда читал что-нибудь грустное, то тоже плакал, вытирая рукавом глаза. Он был жаден и ел неимоверно много, но это не вредило ему. Он охотно и серьезно читал наизусть стихи и латинские фразы, с ужасающим ударением, но совершенно не смущаясь. Все, что он делал, казалось ему совершенно правильным. Мать его была от него без ума. Он умел делать три вещи: во-первых, ездить верхом без седла, стоя, лежа, как угодно, — он ездил не хуже циркового наездника. Во-вторых — невероятно хвастаться. В третьих — смеяться. Лицо его, когда он разражался внезапным смехом, светилось таким блаженством, задором, отвагой, что у всякого душа таяла при виде его.