Томас Манн - Волшебная гора

– Он только что бросил тебе несколько слов.

– Что ж, он, конечно, великий говорун, и даже очень любит декламировать возвышенные стихи, но разве этот человек – поэт?

– Искренне сожалею, что не имела удовольствия познакомиться с этим рыцарем.

– Охотно допускаю.

– А, ты допускаешь!

– Что? Да ведь я это просто так сказал. Я, как ты, вероятно, заметила, почти не говорю по-французски. Но с тобою я все-таки предпочитаю этот язык родному, оттого что для меня говорить по-французски значит в каком-то смысле говорить не говоря, – то есть ни за что не отвечая, как мы говорим во сне. Понимаешь?

– Более или менее.

– Этого достаточно… Говорить, – продолжал Ганс Касторп, – бесполезное занятие! В вечности не разговаривают. В вечности ведут себя так же, как когда рисуют свинку: откидывают голову и закрывают глаза.

– Недурно сказано! Ну, конечно, ты в вечности как дома, ты знаешь ее до дна. А ведь ты довольно занятный молодой мечтатель, надо признать.

– И потом, – сказал Ганс Касторп, – заговори я с тобою раньше, мне пришлось бы называть тебя на «вы».

– А что же, ты намерен всегда называть меня на «ты»?

– Ну да. Я всегда говорил тебе «ты» и буду говорить вечно.

– Пожалуй, это уже лишнее. Во всяком случае, тебе недолго придется говорить мне «ты». Я уезжаю.

После обеда.

– Ты недурно осведомлен. Может быть, и туда – на время.

– Ну… это нет.

Вот почему я хочу рискнуть и немного пожить в другом климате.

Что до меня, то, знаешь ли, я прежде всего люблю свободу и, в частности, свободу выбирать себе место, где жить. Тебе, вероятно, трудно понять, что человек одержим чувством независимости? Может быть, это у меня от моего народа.

– А твой муж в Дагестане, он тебе разрешает ее, эту свободу?

– Мне вернула свободу моя болезнь. Я в «Берггофе» уже в третий раз. На этот раз я провела здесь целый год. Может быть, и вернусь. Но ты тогда уже давно будешь далеко отсюда.

– Даже имя! Нет, ты действительно уж слишком серьезно относишься к карнавальным обычаям!

– И да и нет… Ну, как тут знают эти вещи. У тебя там внутри есть влажный очажок, и ты слегка температуришь.

– Под вечер тридцать семь и восемь или девять…

– О, у меня, знаешь ли, дело посложней… Не совсем обычный случай.

– В той отрасли гуманитарных наук, которая именуется медициной, – сказал Ганс Касторп, – есть заболевание – так называемая туберкулезная закупорка лимфатических сосудов.

– А ты, мой милый, видимо, шпионил.

– А ты…

– Странный вопрос! Ведь прошло полгода!

– Ну конечно, но я узнала совершенно случайно…

– Опять Беренс!

– О, он так точно изобразил твою кожу. Впрочем, у этого вдовца горят щеки и есть презабавный кофейный сервиз… Думаю, что он знает твое тело не только как врач, но и как адепт другой отрасли гуманитарных наук…

– Ты прав, мой друг, ты действительно грезишь…

– Допустим… Но не мешай мне грезить опять, ведь ты с такой жестокостью разбудила меня вестью о твоем отъезде, точно зазвонили в набат! Семь месяцев я прожил у тебя на глазах… А теперь, когда мы познакомились в действительности, ты говоришь об отъезде!

– Повторяю, мы могли бы беседовать с тобой и раньше.

– Я? Не увиливай, мой мальчик. Речь идет о твоих интересах. Ты что, слишком робел, чтобы приблизиться к женщине, с которой теперь разговариваешь как во сне, или тебе кто-нибудь мешал?

– Я же объяснил тебе! Я не хотел говорить тебе «вы».

– Хитрец! Отвечай мне, этот говорун, этот итальянец, который не пожелал остаться, что он тебе бросил на ходу?

– Я не расслышал ни одного слова. Какое мне дело до этого господина, когда мои глаза видят тебя? Но ты забываешь… Познакомиться с тобой, как знакомятся обычно, было бы вовсе не так легко. И потом ведь со мной двоюродный брат, а он не склонен развлекаться: он только и мечтает о возврате на равнину, чтобы стать солдатом.