Томас Манн - Волшебная гора

Вакуум, пустота ( лат. ).

Не стоит того, сударыня! ( фр. )

Здесь – доверительное сообщение ( лат. ).

Гуманитарное ( лат. ).

Десертные сигары ( исп. ).

Я тоже художник ( ит. ).

Исподнего ( фр. ).

Органическое разрушение ( фр. ).

До бесконечности ( лат. ).

Да почиет в мире ( лат. ).

Да будет тебе земля легка. Дай ему, Господи, вечный покой ( лат. ).

Своего единственного и последнего сына, который тоже должен умереть ( фр. ).

Оба, понимаете ли, господá… Сперва один, потом другой ( фр. ).

Как герой, по-испански, подобно брату, подобно его гордому юному брату Фернандо ( фр. ).

В миг сладостного торжества ( лат. ).

Здесь – о смертельном исходе ( лат. ).

Роскошно ( фр. ).

Великолепно ( фр. ).

Сумасшедший дом ( фр. ).

Пляски мертвецов ( фр. ).

Прощай ( лат. ).

Множественного числа ( лат. ).

– Эй! Инженер! Постойте! Что вы делаете? Инженер! Немножко благоразумия! Он одурел, этот мальчуган! ( ит. )

– На! ( фр. )

– Осторожно, он легко ломается, – сказала она. – Его, знаешь ли, надо вывинчивать. – Здесь и далее французский текст.

– Он очень честный молодой человек, очень узкий, очень немец.

– Узкий? Честный?

– Нас, немцев?

– Мы говорим о вашем двоюродном брате. Но это правда, вы немножко буржуазны. Вы любите порядок больше, чем свободу, вся Европа это знает.

– Любить… любить… А что это значит? Это слово слишком неопределенное. Один любит, другой владеет, как у нас говорят.

Я скажу тебе по-французски, какие у меня по этому поводу возникли мысли. То, что вся Европа называет свободой, это, может быть, нечто столь же педантичное, столь же буржуазное, если сравнить с нашей потребностью в порядке – вот именно!

– Вот как! Занятно! Ты имеешь в виду своего кузена, когда говоришь такие странные вещи?

– Нет, он действительно добряк, простая натура, в ней не таится никаких угроз, знаешь ли. Но он не буржуа, он солдат.

– Ты хочешь сказать: натура совершенно твердая, уверенная в себе? Но ведь он серьезно болен, твой бедный кузен.

– Может быть, когда показывал свои картины.

– То есть когда писал твой портрет?

– Почему бы и нет. А как, по-твоему, портрет удачен?

– Ну да, исключительно. Беренс очень точно воспроизвел твою кожу, в самом деле очень правдиво. Как бы мне хотелось быть портретистом, как он, чтобы тоже иметь основания исследовать твою кожу.

– Говорите, пожалуйста, по-немецки!

Это своеобразное исследование, одновременно художественное и медицинское, – одним словом, речь идет, понимаешь ли, о гуманитарных науках.

Потихоньку от врачей. Как только Беренс вернется, все кинутся на стулья. Очень будет глупо.

– Поди ты со своим Беренсом!

– Да и на ковре…

…как будто я в глубоком сне вижу странные грезы… Ведь надо спать очень глубоко и крепко, чтобы так грезить… Я хочу сказать, мне этот сон хорошо знаком, он снился мне всегда, долгий, вечный… да, сидеть вот так рядом с тобой – это вечность.

– Поэт! – сказала она. – Буржуа, гуманист и поэт, вот вам немец, весь как полагается.

– Боюсь, что мы совсем и ничуть не такие, как полагается, – ответил он. – Ни в каком смысле. Мы, может быть, просто трудные дети нашей жизни, только и всего.

– Красиво сказано… Но, послушай… ведь не так уж трудно было увидеть этот сон и раньше. Вы, сударь, поздновато решились обратиться с милостивыми словами к вашей покорной служанке.

– К чему слова? – сказал он. – Зачем говорить? Говорить, рассуждать – это, конечно, по-республикански, допускаю. Но сомневаюсь, чтобы это было в такой же мере поэтично. Один из наших пациентов, с которым я, до известной степени, подружился, господин Сеттембрини…