Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Она говорит, что даже не спрашивала, зачем они пришли, потому что поняла. Только лишь спросила: «Где это случилось и как?» Они сказали, что их часть стояла на охране этой тюрьмы в Кандагаре… О господи, голубок, как же это тяжело! Теперь еще она должна в больницу идти и спрашивать врачей, сможет ли, по их мнению, ее муж перенести плохие вести, а потом еще и сообщить их в надежде, что это его не убьет. Можно ли вообразить что-либо горестнее этого?

В мозгу у меня быстренько пронеслись картинки рухнувших башен и матерей, умирающих вдруг в расцвете лет. Будь по-вашему, не просто каких-то пожилых матерей. Моей матери. Такие известия могли соперничать по величине горести.

Плюс, ведь убитым мог бы оказаться и Ларри, муж и отец троих малышей. Однако, как ни крути, а весть была весьма трагичная.

— Очень горестно это, — сказал я, не желая играть в игры по измерению горя.

— Я так и знала, что тебе захочется узнать, вы ж на моих глазах оба в школу вместе ходили и вообще. И Бен. Тебе придется самому известить Бена, ладно? Они вдвоем были очень дружны. Винс был внимателен к Бену. Внимательнее, чем большинство. Он и Ларри даже заходили после того, как твоя мать умерла, просто посмотреть, как у Бена идут дела.

Всего на какой-то краткий миг меня утешила мысль, что все это видится мне лишь в дурном сне.

Потом, потерпев крах с теорией о сновидении, я будто крутился на угольях, оценивая то, что чувствовал. Чувствовал же, несомненно, стыд. Да, в первые восемнадцать лет моей жизни в ней присутствовали и Винс, и Ларри, и Пол. Вот только знал ли я их? И знали ли они меня? Или были всего лишь незнакомцами, обитавшими на том же самом островке недвижимости? Я не говорю, будто мне все равно. Мне бы очень и очень хотелось, чтобы Винс вернулся из Афганистана целым и невредимым. А не в обернутом флагом гробу. Но это не было тяжкой личной утратой. Он был просто парнем, которого я знал. Но не по-настоящему. Я очень соболезную его семье, но лишь чуть-чуть — себе самому.

— Спасибо, что известили меня, — сказал я. — Я расскажу Бену.

— Я думала, может, как раз такое тебе и надо услышать. Понимаешь. Чтоб ты смог… вроде как… — я почувствовал, как из ее слов виднеется подтекст. Тяжелая тема. И чувствовал: он все сильнее. — Пересмотреть кое-какие свои привязанности.

Счастье, что в тот момент я еще не понимал, о чем это она.

— Мои привязанности?

— Ты должен тщательнее выбирать, кого пускать к себе в дом, Расти. В свою жизнь. Ты понимаешь. Не всякий в друзья-то годится.

И тут я понял.

Я склонился немного, чтобы мое лицо сблизилось с ее.

— Пошли вон, — произнес я, не повышая голоса. Этого не требовалось. Слова эти сами собой выразили очень многое.

Она отпрянула, будто я влепил ей пощечину.

— Прошу прощения?

— Пошли вон. Какая часть из «пошли вон» вам не понятна?

Она вспорхнула с моего дивана и практически побежала к двери.

— Марк был прав, — выговорила, остановившись, уже взявшись рукой за дверную ручку. — Он с самого начала был прав. Говорил, что ты докатился до откровенного антиамериканства, а я не слушала, зато теперь своими глазами убедилась. Привязаться к этим арабам, предпочесть их порядочным людям, которых ты всю жизнь знал.

— Вы еще не пошли вон.

На этот раз она ушла.

Дверь за нею осталась открытой, в дом занесло порыв холодного воздуха. Я закрыл дверь и какое-то время стоял, упершись в нее лбом.

— Вот, значит, где Марк этого набрался, — произнес я вслух, обращаясь к пустой комнате.

Пошел обратно к маминой спальне. Я не думал, что, может, сумею еще поспать, а хотел принять душ. Это было необходимо. Такое чувство возникло, что нужно соскоблить с себя воззрения на мир миссис Джесперс. Будто какие-то из них налипли на меня и, если не помыться, они могли бы занести в меня заразу. Я чувствовал на себе грязь.

Я еще не успел дойти, как услышал, как звонит на тумбочке у кровати мой мобильник. Войдя в спальню, я уставился на него, пропустив еще два звонка. Прикидывая, станет ли мне от этого больно. Было ощущение, будто телефону хотелось, чтобы мне стало больно.

Сделав еще два шага, я взял телефон. Звонила Анат.

— Привет, — сказал я, и все утренние тяготы спали с меня. — Это ты.

— Ой, Рассел, — произнесла она. И в этом не было ничего хорошего. Очень уж нехорошо прозвучало это «Ой, Рассел».

— Что? Что стряслось?

— Мой отец очень расстроен. Я его таким расстроенным никогда не видела, а я видела, как он может расстраиваться. Кто-то позвонил ему и рассказал, что видел, как ты приходил в два часа ночи и что твоя машина простояла здесь до половины пятого.