Кэтрин Хайд - Когда ты был старше

— Что ж, очень мило с вашей стороны. Вы милый молодой человек.

На какой-то момент я задумался. Задумался, а правда ли это.

Позже вечером, как раз перед заходом солнца, меня подобрала на дороге средних лет женщина в фургоне «Фольксваген». Стареньком. Настоящем атавизме былых времен.

Мне следовало понять, просто взглянув на фургон, что из него меня не выкинут за отсутствие патриотизма.

— Это ужасно, — проговорила женщина, даже не удосужившись назвать себя, вынуждая меня поведать свою историю или завязать пустую болтовню. Говорить приходилось громко, чтобы было слышно за натужно работавшим мотором. — Только еще ужаснее то, что нам предстоит сделать в ответ. А нам придется перейти в атаку и стереть их с лица земли. Разве не так?

— Я бы предположил, что так. Да, — выговорил я громко.

— Знаю, мы никогда этого не сделаем… знаю, что во мне говорит идеализм. Только мне бы хотелось, чтобы мы просто ничего не делали.

— Ничего?

— Это послужило бы примером для всего мира.

— Потрясающе, — выговорил я. — Каким же именно?

— Я не уверена. Кажется, я встретила кого-то более левого, чем я. Вы не считаете, что мы должны ничего не делать?

Я вздохнул. От усталости я уже не держался на ногах.

— Пытаюсь вообразить, если бы решение предстояло принять мне. Если бы мой сосед швырнул мне в дом зажигательную бомбу. И я был бы должен решать, что делать. Не думаю, чтобы я бездействовал. А вы? То есть, если бы сосед все еще находился рядом. Возможно, намереваясь проделать то же самое еще раз.

Женщина за рулем подумала над этим.

— Я бы не стала бомбить его дом и убивать все его семейство.

— Нет, и я бы не стал. Но я бы вызвал полицию.

— Ну да, только за такое-то кого вызывать?

— Не знаю. Только все равно считаю, что существует принцип правосудия. Между не делать ничего и стереть бомбами всех с лица земли и находится правосудие. Мы могли бы выяснить, кто несет ответственность, и затащить их в Гаагу, предать международному суду.

— Мы этого не сделаем, увы, — сказала она.

— Нет. Конечно же, нет.

— Я сожалею, что сказала то, что сказала. Это было глупо. И наивно.

— Нет. Это было обновлением данных. Новые знания.

Потом, только я успел подумать, что, видимо, пронесло, она спросила, где я был предыдущим утром в 8:46 и 9:03. И мне пришлось тяжело вздохнуть и рассказать свою историю сначала.

Я открыл глаза и глянул на будильник. Показывало 8:13 утра. А мне полагалось быть на работе в восемь тридцать на совещании Стерджиса. Очевидно, я, сам того не соображая, по крайней мере пять раз нажал на кнопку десятиминутного отбоя.

Последующие несколько минут моего утра стали упражнением на скорость. Скоростной душ. Скоростное бритье. Скоростное одевание.

Потом до меня дошло, что это напрасная трата сил. Ни к чему так торопиться. Что бы я ни делал, все равно пропущу совещание. Я мог бы сейчас стоять на платформе в ожидании поезда, и все равно это было бы впустую. Мог бы ехать в поезде, отходящем от станции, и все равно это не помогло бы. Так что я улучил минутку для четырех-пяти глотков чересчур горячего кофе, который был сварен по таймеру.

Хотел позвонить Стерджису, предупредить, что опоздаю, и попросить прощения. Но к тому времени было уже 8:35, и я решил, что прерывать совещание было бы еще хуже.

Хрень. Хрень. Хрень. Это было самое худшее. Хуже некуда. Самое худшее, что могло случиться. Работа значила для меня больше всего, больше собственной жизни, больше целого света. И почему я то и дело вот так все порчу? Почему?

Я посидел секунду-другую, обхватив голову руками, потом направился к двери.

Зазвонил телефон.

— Балдеж, — произнес я вслух. — Одно к одному.

Я уж почти решил не брать трубку. Но потом подумал: Стерджис. Это Стерджис — интересуется, где я. Затем: «Нет. Не может быть. Он бы позвонил на мобильник, считая, что я уже почти на месте». Потом решил: «Да пусть себе. Черт с ним». Снова подумал, что уже пропустил совещание. Уже опоздал.

Решил ответить. Если окажется что-то важное, попрошу звонившего, кто бы то ни был, перезвонить на мобильник, пока я буду идти к поезду.

— Алло? — произнес я. Видимо, одним словом, будто по телеграфу, пытался передать всю свою досаду.

— Расти? — мужской голос. — Это Расти?

В груди у меня защемило. Чуть позже боль разрастется в сокрушительную силу. Словно зажмет сердце в тиски. Я понятия не имел — тогда, — надолго ли она поселится во мне. И до чего же мало окажется у меня сил, чтобы сопротивляться ей. Понимал только одно: зачем-то звонили из мира, оставленного мною давно в прошлом. Из вымышленного места под названием Канзас. Потому что никто не называл меня Расти. В этом, реальном мире.