Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

Поставили пластинку: сначала «Мама Инес», потом дансон, а за ним «Жемчуг твоих уст». Шум стоял невыносимый. Даскаль уже было направился к двери, как вдруг увидел входившую Марию дель Кармен Седрон. Она была очень привлекательна в этот вечер в своем красном платье, простом и облегающем, а ее черные волосы от красного платья казались еще чернее.

— Тут невозможно оставаться, — прокричал Даскаль.

— Но я пришла именно сюда, — ответила Мария дель Кармен.

— Ты же видишь, что тут творится. Пойдем посидим где-нибудь поблизости.

Они вышли из квартиры и сели у самых дверей прямо на ступеньку парадной лестницы. Здесь, на ступеньках, они слушали гам и музыку и принимали участие в общем веселье, только оно их не оглушало.

— Ты не был вчера на пикнике, — сказала Мария дель Кармен.

— Я не мог — работал.

— А по телефону ты сказал, что не занят и придешь.

— А потом вот вышло, что не смог…

— Ты ведь с комплексами, потому, видно, и не пришел.

Даскаль почувствовал, как воля его куда-то стремительно уходит, и понял, что вот-вот готов будет полностью, безраздельно, всем существом отдаться этому насмешливо-благосклонному взгляду. Огромного труда ему стоило не выдать себя. Он притворился, будто не слышит.

— Я же говорил Лбе, что обедал в обществе твоего отца, — сказал Даскаль.

— Говорил. А я почему-то не сказала, что потрясена твоей важностью.

Удар был прямым, сильным и болезненным.

— Хочешь надо мной посмеяться? Там, у Брачо, довольно найдется таких охотников, — сказал Даскаль.

— Я не думала смеяться, я только хотела, чтобы ты не сидел так, словно аршин проглотил.

— Я?

— Вот именно, ты. Точь-в-точь как в тот день, когда ты рассказывал о монахе.

— А! Ты запомнила тот день?

— Запомнила.

— И решила своими глазами увидеть рай?

— Иначе зачем же я здесь?

— Для меня он вовсе не здесь.

— А где же?

— Это очень сложно. Я и сам еще хорошенько не знаю.

— Так поищи.

— Этим я и занимаюсь.

— И не принимай все близко к сердцу.

— Вот это уже труднее. Но именно это и поддерживает во мне жизнь. Пусть тяжело, зато я чувствую, что живу.

— Почему ты не ходишь в Яхт-клуб? Мы могли бы иногда там поболтать.

Густая и теплая волна ударила в грудь, прокатилась по животу, по ногам: тихая нежность захлестнула его. Необходимо было ее побороть.

— Это выше моих сил.

— Вот видишь? Опять комплексы.

— А почему ты не учишься играть на гитаре, как Карлос?

— Зачем?

— Чтобы дать выход снобизму, интеллектуальному дилетантству. И меня бы тогда оставила в покое.

Мария дель Кармен засмеялась, показав зубы, безупречно выровненные за две тысячи песо в стоматологической клинике Хикеля. Она знала и уже не раз убеждалась, что эта ее манера смеяться убийственно привлекательна. Даскаль был сражен. Он лихорадочно искал выхода.

— Пойдем куда-нибудь!

— Нет, не могу. Маргарита и Кристи ждут меня где-то здесь. И потом, тут довольно мило. Долго я не собираюсь оставаться, в девять мы ужинаем.

Даскаль проводил ее до двери, а сам бросился к лестнице и помчался вниз, перепрыгивая через три-четыре ступеньки.

Дома Даскаль прошел прямо к себе, как был, одетый, бросился на постель и вдруг почувствовал себя одиноким, словно взаперти. Звуки и запахи проникали сюда извне, из джунглей общества, и ему захотелось обратно, в эти джунгли, но в то же время он чувствовал свою значительность именно оттого, что он не там, что он не как все; острое, язвящее, ненасытное, неудовлетворенное и неизбывное беспокойство вновь переполнило его, и нежные, сверкающие, прекрасные, неувядаемые, благоухающие образы вереницей прошли перед ним; его захлестнула ненависть к этому бегу с препятствиями, на который он был обречен. Ему увиделась вселенная, вздыбленная и жестокая, с ее поэтической путаницей и грубой красотой, вселенная, в которой человек методически подавляется. И показалось, что в этот миг озарения он мог бы подвести итог всем эпохам, соединив в гигантском синтезе все, что было создано человеком.

Он долго лежал так в темноте, с открытыми глазами, и, когда заснул, было еще рано.

В тот день, когда в Национальном театре впервые выступал Карузо, а кресла в партере стоили восемь песо, Габриэль Седрон весь вечер простоял у театра, представляя, что в это время происходит в зале. Его не интересовало искусство, опера его интересовала как символ определенного положения в обществе. И попасть в оперу казалось ему вершиной возможного для человека счастья.