Лисандро Отеро - Так было. Бертильон 166

— Нет, ничего не надо. Я жду, ко мне должны прийти.

Сегодня вечером он хотел быть полным сил, хотел, чтобы голова оставалась ясной. До сих пор все сводилось к салонному флирту: мимолетная ласка на террасе, пока Алехандро отлучился пропустить рюмку, или еще что-нибудь в этом роде. А сегодняшнее свидание — совсем другое.

Бармен вытирает стаканы при свете люминесцентной лампы, спрятанной в деревянном желобке. Здесь хорошо: густая прохлада кондиционированного воздуха бодрит. Даскаль закуривает сигарету. И, вертя погасшую спичку между указательным и большим пальцами, глубоко затягивается. Под ложечкой сосет, и он вдруг замечает, что взбудоражен совсем немного, не настолько, чтобы испытывать неуверенность — просто чувствует себя несколько иначе, чем обычно. Даже Забылось на время; ощущение неудовлетворенности, которое всегда словно впивается ему в бок и пришпоривает. На ум почему-то приходят мусульмане. У них такого быть не может. Они не ограничивают себя одной женщиной, и оттого им неведом вкус этого запретного плода, это приятное ощущение, что совершаешь недозволенное, бросаешь вызов обществу и восстаешь против установленных норм.

Вспомнилась Маруха. В первый раз у него это было с Марухой. Она помогла ему выйти из узкого мирка семьи, в котором он обитал, как в чреве черепахи. Марухе обязан он своими первыми впечатлениями. Маруха убирала постели, подметала. Ему было тринадцать. Тринадцать лет. Приятельницы советовали матери: «Глаз да глаз за этими девчонками, знаешь, у них одно на уме — подцепить парня из хорошей семьи».

Маруха держалась независимо и с достоинством. Днем она зачесывала волосы назад и заплетала в одну косу, а по вечерам, после купанья, надев платье в крупных голубых цветах, распускала волосы, и они доходили ей до самой талии. У нее была очень белая кожа, а на носу — веснушки. Он смотрел, как она проворно двигалась по дому, и это волновало его.

Маруха встает в его памяти, снова обретает плоть, и снова оживают еще не остывшие сладостные желания.

Однажды под вечер вот такого же дня он застал ее на террасе. Медленно, очень медленно приблизил он руки к ее обнаженным плечам. И когда его кожа прикоснулась к той, другой коже, он, почти обезумев, задрожал. В руках у Марухи был журнал мод, и она перевернула страницу. А его руки пошли вниз, ощущая нежность ее кожи, которой он столько раз касался мысленно. Пальцы тронули впадинки ее подмышек, зарылись в пушок волос и оттуда стремительно бросились к еле угадывавшимся маленьким и твердым грудям и, робко взбираясь, добрались наконец до сосков. Не переставая делать вид, будто она смотрит журнал, Маруха вздрогнула. Кто-то нащупывал ключом замок, а он, испуганный, отскочил и сел в кресло, спрятавшись за газетой, которую успел схватить по дороге. Мимо, к себе в комнату, прошел брат, и он, здороваясь с ним, старался казаться невозмутимым.

Потом были встречи в прачечной, на плоской крыше дома, в комнате прислуги. Маруха всегда боялась, и ему так ничего и не удалось. Как раз тогда мать и сказала: «Придется расстаться с этой девочкой, уж больно она шустрая», и он, сидя за столом, на глазах у всей семьи, почувствовал, как краснеет, но не знал, догадывались ли они, в чем дело.

В тот день, когда она собиралась, он не захотел видеть ее. Он ушел из дому рано утром и не возвращался до самой ночи. В столовой было все семейство: они не вставали из-за стола и разговаривали, катая шарики из хлеба. А он еще долго сидел в темноте, у дверей. Он не хотел никого видеть. Поднявшись к себе в комнату, он лег на постель и все думал и думал о Марухе, пока не заснул.

Вот уже и не так прохладно. Когда входишь в зал, воздух кажется студеным после зноя, которым пышет асфальт в эти послеполуденные часы…

Половина четвертого. Пожалуй, Кристина не отважится разрушить кажущуюся непрочность своего мирка, разбить собственное идеальное представление о себе самой; этот бар, это свидание так банальны, и если она согласилась на это, то лишь потому, что хотела удержать время.

Даскаль видит, как, открыв дверь, она нерешительно останавливается в темноте. Даскаль подходит к ней и, взяв под руку, ощущает ее липкую от пота кожу, чувствует, как между локтем и подмышкой пульсирует напрягшаяся мышца.

— Давно ждешь?

— Ровно тридцать минут.

— Я не из кокетства, просто Алехандро никак не уходил.

(«Всегда одно и то же, все повторяется».) И официанту:

— Два сухих мартини, пожалуйста.

Некоторое время они сидят молча. Оба спешат нарушить неловкость, оба спешат что-то сказать, но звуки замирают, так и не став словами. И вот наконец.