Чезар Петреску - Патриархальный город

Только почему все это — ценою лжи?

А как мало было нужно, чтобы все произошло иначе, другой ценой, без этого осадка на душе, беспокойства и презрения к самому себе. От вокзала, оставляя за собой шлейф дыма, отходил поезд — наверное, пассажирский, 18.38. Кто уезжает теперь? И зачем? Неужели кого-то влекут еще чужие края? Неужели еще томит кого-то жажда странствий, тревог, неизвестности? Жизнь тут. Тут счастье; только здесь можно устраиваться не торопясь, не вдруг, укорениться прочно и надолго, — как эти яблони, что длинными раскидистыми корнями глубоко ушли в почву здешних садов… Что за странное существо Адина Бугуш! Странное и ребячливое. Как можно страдать от тоски по миру, для которого ты ничего не значишь? Правда на стороне Санду Бугуша, а не Адины. Она все спрашивает, как продвигается роман. Да еще во множественном числе — романы! Интересуется, что слышно нового от друзей. Не дай бог, еще попросит дать ей почитать рукопись или хотя бы страницу романа! Только и думаешь, как бы не спросили… Все как сговорились… Не будь этих проклятых мнимых друзей, этих проклятых романов, как спокойно отдался бы он всей душой ласковому очарованию этой долины!..

— Ну, что я тебе говорил, Тодорицэ? Ведь правда — чудо?

Тудор Стоенеску-Стоян виновато вздрогнул.

Тави Диамандеску кончил колдовать над мотором. Сдвинув на затылок берет, засунув в карманы руки, он смеялся во весь рот.

— Я уже минут пять на тебя гляжу. И подглядел, как ты смотришь. Застукал на месте… И когда глядел, понял разницу между нами. Я, как болван, тут же уткнулся носом в мотор, провонявший машинным маслом. А для тебя, кроме этой картины, ничего не существовало. Я тебя, Тодорицэ, понимаю… Можешь вставить это в роман!

Тодорицэ молча махнул другу рукой — не беспокойся. Знаю, что мне делать.

Сидя за столиком кафетерия «Ринальти», Иордэкел Пэун задумчиво глядел в окно на ноябрьский дождь вперемежку с хлопьями снега.

Пальто его лишь недавно извлекли из брашовского сундука, и, как ни старалась госпожа Ветурия его проветрить, оно все еще хранило запах нафталина, листового табака, пачулей и желтого донника. Но запах этот вызывал не раздражение, а, напротив, добавлял к облику скромного и опрятного старичка неуловимый оттенок благородства. Окружал его словно ореолом благопристойной бедности.

Иордэкел повернулся к Тудору Стоенеску-Стояну и заговорил вполголоса, как разговаривают глухие, привыкшие понимать собеседника не со слуха, а по движению губ:

— Прежде всего простите, что я заставил вас прийти в неурочный час по этой мерзкой погоде. Я пригласил вас потому, что сейчас в кафетерии пусто и мы сможем поговорить без помех… Дело весьма деликатное. И, если у вас хватит терпения дослушать до конца, вы поймете, что я имею в виду. А потом скажете — согласны или нет. Если откажетесь, я не обижусь.

— Как можно! — запротестовал Тудор Стоенеску-Стоян. — Об отказе, господин Иордэкел, не может быть и речи. Вам, я думаю, в нашем городе никто еще не отказывал.

Иордэкел Пэун пригладил мягкие белые волосы и снисходительно улыбнулся, должно быть, что-то припомнив:

— Позвольте судить об этом мне. Но поскольку я в это никого не посвящаю, можете оставаться при своем мнении. Если я правильно расслышал, вы сказали «наш город». Это меня радует. Я делаю отсюда вывод, что не ошибся, обратившись к вам, а не к кому-нибудь другому. Вы наш — но вы новичок. Иначе говоря, не замешаны в здешних интригах. Пока что остались в стороне. Такой человек мне и нужен.

— К вашим услугам, господин Иордэкел. Телом и душою.

— С меня достаточно души! Стало быть, приступим. Мне придется начать несколько издалека. Сейчас вы поймете почему. Скажите мне откровенно: что вы думаете о Кристине Мадольской?

— Я ничего о ней не думаю, господин Иордэкел. Нет повода. Я не знаком с ней. Могу сказать только, что видел вместе с другими, как она каждый день в один и тот же час выезжает на прогулку в своей двухместной карете.

— Ваш ответ меня успокоил… — с облегчением вздохнул Иордэкел Пэун. — Я опасался, не сложилось ли у вас предвзятого мнения, скажем, на основании рассказов Пику Хартулара. Он ее не щадит, как, впрочем, не щадит никого. Ради забавного анекдота, приправленного каплей яда, лучших друзей не пожалеет — таких, как вы, Григоре, Тави, — что уж говорить о Кристине Мадольской, несчастном существе, у которого на целом свете никого нет. А если бы и у вас сложилось о ней такое же мнение, мне оставалось бы думать, что и сам я кажусь вам чудаком, коли уж ее все считают сумасшедшей старухой. И тогда разговаривать нам было бы не о чем… А теперь скажите: что вы думаете о Султане Кэлиман?