Чезар Петреску - Патриархальный город

— Я? — искренне удивился Тудор Стоенеску-Стоян. — Я ведь сказал тебе раз и навсегда — нам с ним делить нечего.

— Речь не о дележе. Во-первых, теперь вам будет и что делить! А кроме того, есть, что делить, или нет — ты ведь мог невзначай что-нибудь ляпнуть или обмолвиться, не придав значения. Почем я знаю? А кто-нибудь возьми да и шепни ему на ухо.

— Прошу тебя мне поверить! — торжественно произнес Тудор Стоенеску-Стоян. — Вот тебе честное слово, я никому ни звука не проронил ни насчет Пику Хартулара, ни насчет его горба.

Запутавшись в тягостных сетях собственных измышлений, Тудор Стоенеску-Стоян испытывал истинное наслаждение, бодрящую и освежающую радость, ибо на этот раз говорил правду, чистую правду, бесспорную и не допускавшую сомнений.

С самого начала знакомства с Пику Хартуларом он был потрясен его необъяснимой и упорной враждебностью. Чувствовал ее и теперь, то острее, то слабее, словно колебания температурной кривой. Но всякий раз, после обманчивого двадцатичетырехчасового затишья, кривая снова ползла вверх.

— Я тут ничего не понимаю! — признался Тави Диамандеску. — Дай мне разделаться с каким-нибудь Томицэ Бырлибой. Разделаюсь! Дай мне Кристаке Чимпоешу или Стэникэ Ионеску: разберусь! Или попугайчика из «Сантьяго»… Только пух полетит! Норовистую лошадь, машину, поставь к батарее на передовой — я ведь в войну батареей командовал и в грязь лицом не ударил… Тут мне сам черт не брат. Но этих ваших хитросплетений не понимаю, Ничего друг против друга не имеете — и все-таки имеете! Один бог вас разберет! Бог да господин Григоре!.. Остановимся ненадолго? Вид отсюда изумительный. По крайней мере, все так говорят! — добавил Тави Диамандеску, поспешив переложить ответственность за эстетику на других, более компетентных людей.

Он затормозил, как всегда, на полном ходу. Заскрежетали тормоза, взревел мотор, колеса мертвой хваткой вцепились в сырой песок дороги.

— Вот это по мне! — удовлетворенно произнес Тави Диамандеску, похлопывая рукой в перчатке по рулю, словно гладил послушную лошадь. — Видал, как на полном ходу останавливаются? А точность какая? И ведь кляче уже три года! Как ее менять такую? Да и зачем менять? Еще полгода пробегает за милую душу, это уж точно…

После этого он высвободил ноги из-под кучи спустивших камер, испачканных в смазке ключей, канистр с маслом и насосов. Перескочил через дверцу, открыл капот. И принялся что-то обследовать, подвинчивать и отвинчивать гайки, похваливая, упрекая, по-отечески урезонивая или поощряя, — точь-в-точь кучер, разговаривающий на отдыхе с лошадьми, поглаживая им храп, трепля за уши.

Пейзаж его не интересовал. Он знал его с детства.

А вид, открывавшийся с вершины Кэлимана и отчетливостью своей напоминавший старинный эстамп, был и впрямь чудесный.

Тудор Стоенеску-Стоян узнавал теперь каждую улочку раскинувшегося в долине городка, мог назвать каждую церковь. Вот площадь, лицей. Парк с казармами. Епархиальный сад, вокзал и стрельбище. Теннисная площадка, расчерченная на песке, пустующая с тех пор, как разъехалась по дальним школам молодежь.

Все казалось необычайно четким и близким, только многократно уменьшенным, словно в городе муравьев.

Ясный осенний закат, без дымки и тополиного пуха, бросал свой грустный и ласковый свет на этот крохотный мирок с его крохотными строениями.

Во взгляде Тудора Стоенеску-Стояна отражались умиление, признательность и муки нечистой совести. Маленький патриархальный городок сдержал свое обещание. Усыновил его. Принял. Избавил от ужаса безымянности и одиночества посреди толпы. Для каждого из тех, кто жил в долине, он в конечном счете что-то значил. Был человеком со своим именем, а не какой-то среднестатистической единицей среди множества прохожих, кишащих на улице Победы.

У него появились друзья.

До его слуха доходят уже и намеки насчет выгодных партий; не одна оконная занавеска колышется ему вслед, когда он идет по улице. Есть у него и недруг. Враг безобидный и несерьезный — бедный Пику Хартулар, со своими надушенными носовыми платками и голосом чревовещателя. Их пикировка — игра на галерку, ради потехи пескарей. Она даже полезна — до тех пор, пока необходимо сохранять четкую границу между ним и этой толпой безымянных, незначительных и бессловесных лиц; ведь даже в городе, подобном этому, можно угодить между буферами.

А в остальном?

Ему вроде бы нечего делить с кем бы то ни было, в том числе с Хартуларом. Лет за пять он заработает достаточно, чтобы и самому обзавестись собственным домом. Нора и клочок земли, крохотный лоскуток планеты, на веки вечные принадлежащий одному ему, и этот клочок можно будет различить отсюда, сверху, как видит он сейчас, словно на чертеже, дом Санду Бугуша в облетевшем саду, дом Пантелимона Таку в парке за высокой оградой.