Чезар Петреску - Патриархальный город

— И вы еще спрашиваете почему? — произнес господин Стэникэ Ионеску, встав со стула и подходя к окну. — Вижу, вы глядите на этот разор во дворе… Так неужели этого мало, чтобы понять почему, господин Тави? Да здесь словно наводнение прошлось и все смыло. И уверяю вас: так оно и было… Только имя этому наводнению — женщина. Здесь похозяйничала женщина…

— Ннда… Сдается, и я что-то слышал… — с трудом попытался припомнить Тави Диамандеску и снова взглянул на часы.

— Как не слышать? Кто же не слыхал про горе бедного Кристаке?.. И кто мог этого ожидать?.. Семь лет живешь с женщиной в любви и согласии. Вроде ладите друг с дружкой и связаны на всю жизнь. А однажды возвращаешься домой — и на́ тебе: кругом беспорядок, а жены и след простыл… И вещички с собой прихватила, господин Тави! Нагрузила возы и укатила невесть куда… И с той поры разве скажешь про Кристаке, что он мужчина? Пристрастился к вину. За пять лет имение разорил, и сам развалина развалиной… Вот какая история, господин Тави; тут ее всякий знает, потому-то я и прошу вас не спешить и еще раз поговорить с ним… Может, и к согласию придете?.. Ему-то ведь все едино…

— Да не собираюсь я покупать! Разве я тебе не сказал, что не хочу?

— Не хотите, и не надо! Но что вам стоит поговорить с ним?

Сам того не замечая, господин Стэникэ Ионеску вошел в роль, и в голосе у него зазвучали характерные интонации маклера-профессионала.

— Ну-ка, скажи еще разок! — улыбаясь, попросил его повеселевший Тави Диамандеску.

— А что я такого сказал? — удивился господин Стэникэ Ионеску. — Разве худое что? Я сказал — что́ вам стоит поговорить с ним.

— Ты точь-в-точь как Томицэ Бырлиба, мой маклер и близкий друг! — похлопал его по плечу Тави Диамандеску. — Ладно, Стэникэ, только чтобы доставить тебе удовольствие, я поговорю. Да и то потому, что ты напомнил мне Бырлибу. А насчет остального говорю тебе раз и навсегда. Не покупаю. Не по-ку-па-ю!

Кристаке Чимпоешу сам внес на подносе кофе в разномастных чашках. Тави Диамандеску сел, наконец, на стул. Трижды он садился и трижды вставал. Но поскольку он остался только ради Стэникэ Ионеску, то друг бедного Кристаке, из понятного чувства благодарности, взял в конце концов сторону покупателя, одобряя доводы Тави и соглашаясь с ними от имени приятеля. Нашарив в карманах огрызок карандаша, он складывал и умножал, вычитал и делил.

В четыре часа, когда Тави Диамандеску поднялся со стула, он имел в кармане вчетверо сложенный договор о купле-продаже имения «Наумова Роща» по цене и на условиях, которые сам продиктовал.

Прыжок — и он уже сидел за рулем. Не успев еще выехать за ворота, он полуобернулся к Тудору Стоенеску-Стояну и залился смехом, словно шалопай, которому удалась злая шутка.

— Видал, Тодорицэ, как я его обработал? Право слово, очень его жаль. Но что мне оставалось? Дело есть дело. À propos [26] Кстати (фр.) . . Доверяю тебе скрепить своей подписью акт сделки.

После паузы, когда они уже проехали мостик и выбрались на ровное шоссе, Тави договорил:

— То есть тебе и Пику… Вы сделаете это вместе.

Тудор Стоенеску-Стоян отказался.

Ему претит отбирать у Пику Хартулара его постоянного клиента. Вдобавок, было бы чудовищно и неприлично получить гонорар от друга, с которым встречаешься каждый день.

— Ты чудак, Тодорицэ! — заявил Тави Диамандеску, до отказа выжимая акселератор. — Послушай-ка песенку на мотив Баласакеша, нашего музыканта из «Беркуша»:

Потому что ты чудак, дорогой Тодорицэ! Величайший чудак, со всеми твоими приличиями и щепетильностью.

— Возможно, но я остаюсь при своем мнении… Может, Пику смотрит иначе… Это его дело.

— Вовсе не его. Это мое дело. Ты не обратил внимание, что сказано в договоре, который лежит у меня в кармане? Налоги, гербовый сбор и оплата адвокатов пополам. Следовательно, кто-то же должен получить гонорар… Несколько часов назад на мой вопрос ты ответил, что тебе нечего делить с Пику. Вот теперь вам будет чем поделиться… Я сказал, и мое слово остается в силе! А амбиции оставь для своих романов… Жизнь — это совсем другое дело, дорогой Тодорицэ. Это я тебе говорю. Я понял это на собственном опыте… И опыт достался мне нелегко. Десять лет назад, когда умер отец, я повесничал в Париже. Еще молоко на губах не обсохло, а я уже считал себя рантье божьей милостью. Изводил отца телеграммами. Денег и чеков; чеков и денег! И вот отец умирает, я приезжаю домой, он уже в могиле, а вокруг меня увиваются новые могильщики. Меня дожидались… И думали про себя: «Через три года этот шалопай в дым промотает папашино состояние…» Мне со всех сторон предлагали деньги. «Сколько желаете, господин Тави? Сколько вам надобно? Сотня, две?» Само собой, речь шла о сотнях тысяч… Тогда-то я и узнал по-настоящему, что такое жизнь, — не без помощи нынешнего моего дружка Тома Бырлибы, великого мошенника, без которого в наших краях не обходится ни одна купля и продажа. «Вам что, деньги не нужны? То-то же. Что, вам трудно поговорить с ним?» Год я разговаривал… Потом опомнился. И открыл секрет, как быть повесой, когда время повесничать, и делать дело, когда речь идет о делах. Изнывать от безделья не в моем характере. И могу сказать, мне не доставляет удовольствия драть семь шкур с крестьянина, который работает на моей земле. Деру, конечно, но в меру. Нередко подымаюсь с ним вместе на заре, берусь за косу, вилы, серп — и я, мол, знаю толк в вашем деле. «Толстовство!» — смеется господин Григоре и пожимает плечами. Вовсе нет! Я делаю это из гигиенических соображений, чтобы не обрасти салом, делаю трезво, с расчетом. Как можно заботиться о рабочем скоте — и оставлять без внимания рабочие руки! Вот я время от времени и помогаю им, сватаю, крещу их потомство, даю денег на похороны. И они считают меня порядочным человеком, — а, может, по-своему я и впрямь человек порядочный, по сравнению с другими. Еще несколько лет, и у меня появятся седые волосы. Тогда я остепенюсь окончательно. Поглядишь на Тави в халате, шлепанцах и ночном колпаке, попивающего кофеек на галерейке. А до тех пор — каждое утро душ и шведская гимнастика. А при случае — урок на косьбе или жатве, бок о бок с деревенскими парнями, чтобы рты поразевали — какого черта! Жизнь! Я эту жизнь себе не выбирал. Какая при рождении досталась, такою и живу. Господин Григоре уверяет, что, родись я в другом месте, достиг бы кое-чего почище: стал бы толковым инженером, администратором, организатором. Может, оно и так, друг Тодорицэ! Почем знать?.. Но ни спать, ни жить это мне не мешает… Вот я и живу, как привык. Бываю у «Ринальти», посещаю «Сантьяго», захаживаю в «Беркуш»! И в поле с четырех утра вкалываю, когда нужно и сколько нужно. Жизнь для меня штука простая и славная, раз мне весело. Злобы во мне нет, как у бедняги Пику. Господин Григоре прав. Мне вроде быть злым и не с чего… Кстати о Пику? Слушай, ты ничего не говорил насчет его горба?