Чезар Петреску - Патриархальный город

— Меня никто не побуждал, сударыня! Я приехал сюда сам, по собственному решению! — запротестовал Тудор Стоенеску-Стоян, оскорбленный за свою свободу воли.

— Хорошо-хорошо! Я поняла. Вы приехали добровольно. Я приехала из-за Санди, Санди меня привез. Не могу сказать, что замуж вышла по любви. Он не из тех людей, из-за которых теряют голову. Но он добр, внимателен, терпелив и при невыигрышной внешности обладает редкой деликатностью и тактом. Особый случай. Видели, в какой шутовской одежде он расхаживает? А все потому, что не может отказать портному, который одевал его еще мальчиком. Потом по наследству от родителей перешел к нему. И теперь Санди не может с ним расстаться. Боится его огорчить. Не правда ли, этого достаточно, чтобы охарактеризовать человека! Я была бедна, одинока. А выросла в роскоши. Бедная сирота, избалованная богатыми родственниками. Поначалу тетушкой Корой, о которой я рассказывала вчера. После ее смерти дядюшками, которые отправили меня в Швейцарию и поместили в пансион. Я привыкла к жизни удобной, комфортабельной — фортепьяно, книги, зимние и летние виды спорта. Росла, не зная нужды, и никто не готовил меня к жизни, которая ждет бедную девушку. А потом все, кто избавлял меня от забот, умерли один за другим. Я осталась совсем одна. И совсем беспомощная. Вы не можете себе представить, что это значит — остаться совсем одной.

— Напротив! Очень хорошо представляю! — возразил Тудор Стоенеску-Стоян, избегая, однако, входить в подробности своего долгого и горького личного опыта.

— Даже если представляете, то вчуже, со стороны. А я это пережила. К тому времени мои подруги по пансиону разъехались по всему свету. Они были кто откуда. Одна девочка из Сан-Сальвадора, другая из Лондона, были и из Вены, из Индии. Они писали мне, я и сейчас получаю от них письма. Они вернулись домой, к своим родителям. Обзавелись собственными семьями. Или готовились обзавестись, по образу и подобию своих близких. В письмах они рассказывали о радостях, для меня недоступных. Тогда-то и появился Санди. Он не был моим идеалом. Только спасением… Я лишь потому стала госпожой Александру Бугуш, что боялась жизни. И честно сказала ему об этом. И столь же искренне верила, что в семейной жизни любовь можно заменить дружбой, повседневной дружеской связью, союзом двоих, живущих под одной крышей. Теперь я со всей строгостью сужу себя — и осуждаю. Я не та женщина, которая нужна Санди. Не та, которой он, быть может, заслуживает. И верите ли? Причиной тому — все этот его патриархальный город, здешняя инквизиция, здешняя атмосфера. Жизнь здесь мелкая, застойная, словно гниющая трясина. Я задыхаюсь от ее испарений. У меня расшатались нервы. Живи мы в другом месте, дыши иным воздухом, я, встречая вечером Санди, не была бы всякий раз такой взвинченной и злой, словно кошка, готовая вцепиться в лицо. А здесь…

Адина Бугуш горько улыбнулась, вяло указала рукой на прямоугольное окно и безвольно уронила ее на колени:

— А здесь? Видите этот Кэлиманов холм, что загораживает от нас весь свет? По наивности, я хотела устроить себе уголок с особой обстановкой, в котором чувствовалось бы живое дыхание века, раз уж сама я не смогла за ним угнаться. Я выписала каталог выставки декоративного искусства, проходившей два года назад в Париже. И вот, полюбуйтесь!

Она обвела вокруг рукой, демонстрируя обои с упадническим геометрическим рисунком, суставчатые стулья, больничную мебель.

— Взгляните, прошу вас, на смехотворный результат! Ведь это и в самом деле смешно. Лишь теперь я впервые поняла, насколько все это неуместно здесь, и в доме, и в этом городе вообще. Жалкая карикатура на то, чего мне хотелось. И потом — что толку! Окно я расширила (бедняга Санди слова не сказал, хотя я испортила ему фасад его старинного дома), и забыла, что вид из него изменить не удастся. Кэлиманов холм так ведь и остался у меня перед глазами! И сталкивает меня назад, к местным обывателям. А примириться с ними, с их здешней жизнью я не в силах. Я пыталась. Первые два года старалась всей душой. Визиты, обеды, чаи, благотворительные комитеты… Сплетни, предвыборные махинации, интриги, соперничество, карты — все это не жизнь, а какая-то грязная пена на ее поверхности. Каждый вечер я возвращалась домой с отвратительной горечью во рту. Мне были чужды их интересы, не радовали их радости, не тревожили их тревоги. Но главная беда — я прекрасно понимаю, насколько это вредит Санди. И его жизни вне семьи, и его жизни в этом доме, откуда он удирает при всяком удобном случае, лишь бы избежать семейных сцен. Устроил себе в городе контору. Прямо как в сказке про зайца и лису. Я выжила его из дома, где жили его родители, деды и прадеды. Знаю это — и ничего не могу с собой поделать… После двух лет здешней жизни я отказалась от попыток «прижиться», как надеялся Санди. Я почти никого не вижу. Замкнулась в себе. И в итоге… Знаете, как меня называют в городе?