Чезар Петреску - Патриархальный город

— Значит, остаемся в стороне? — спросил Иордэкел. — Душа бунтует.

— Когда это мы с тобой оставались в стороне? Когда не бунтовала у нас душа за все то время, что мы знаем друг друга? Займись и подсчитай. Причем каждый действовал по-своему, каждый на свой манер. Я этих мерзавцев трепал — только клочья летели. А ты, великий миротворец, побеждал их духом кротости… А добились мы с тобой хоть чего-нибудь? Поправили что-нибудь?.. Докопались до глубоких корней, до причины причин?.. Чем мы можем похвастаться? Разве тем, что доктор Тэнэсеску, наш общий воспитанник, облегчал страдания городских бедняков, ютящихся в предместье Трэскэу среди луж и грязи, и не брал с них денег за леченье? Да, может, еще тем, что Санду Бугуш, адвокат, бесплатно вел дела угнетенных… Но это ведь капля в море! А дальше?.. Мы с тобой, сыновья крестьян, дети безграмотных матерей, вооружившись дипломами, уже в юности перенеслись в другой мир, чтобы мало-помалу затеряться в его убожестве здесь, в Кэлимане. И провожаем в могилу Тави Диамандеску и Пику Хартуларов, а отнюдь не бедняков из грязного предместья Трэскэу. Это тебе ничего не говорит? Разумеется, я любил Тави. Он воплощал в себе бодрость, энергию, радость жизни. Разумеется, Пику Хартулар тоже был, в своем роде, жертва, заслуживавшая другой судьбы. Но ведь это другой мир, не наш с тобой… К чему еще докапываться, что да как?

— Что ж, Григоре, так оно, может, и благоразумнее…

— Благоразумнее? Я не знаю этого слова. Не благоразумие удерживает меня. А моя жизненная сила, которой уже не осталось. Когда больше не можешь ничего сделать, вспоминаешь о благоразумии. Некоторые вспоминают о нем с двадцати лет. Ко мне оно приходит в восемьдесят. Но дело не в благоразумии. Мы с тобой очень стары, Иордэкел! Только и всего. Для нас все уже слишком поздно. На смену идут другие, более достойные. Наше место здесь, а не там, в долине, в городке… Не худо бы нам начать как-то готовиться. В один прекрасный день приедет Цыбикэ Артино и на своей поименной перекличке уже не найдет нас у «Ринальти». А найдет здесь… Вот и все. И это гораздо проще, чем кажется. Один Таку никак не может с этим примириться. Что скажешь, Таку?

Пантелимон Таку подымался по дорожке. Он увидел их еще издалека. Ему тоже хотелось человеческой близости.

В его угреватом, словно из ноздреватого камня лице, со следами земного праха в порах, уже не осталось ничего от того чувства, с каким он преклонял колени там, у неизвестной могилы. Черты его лица вновь утратили человеческую живость; взгляд снова стал пустым и мутным, как у мертвеца, но желание человеческой близости привело его к нашим друзьям.

Они потеснились, чтобы дать ему место.

На скамье сидели три старика, каждый со своим, совершенно особым миром. Они не походили друг на друга ни лицом, ни осанкой, ни образом жизни, ни прошлым — ничем. Не было ничего общего даже во взгляде, каким они созерцали свой лежавший в долине город; свой для всех троих — и все же для каждого особый. На этой одинокой кладбищенской скамье их свел отдохнуть в преддверии смерти темный инстинкт солидарности. Их, последних из оставшихся в живых свидетелей другого века, связывали воспоминания молодости и то горькое чувство, что они слишком долго зажились в этом мире, который с каждым днем все труднее понимать и принимать.

Оба приятеля ждали, что Пантелимон Таку начнет подводить свой извечный итог на полях некрологов: «Кто бы мог подумать? Тави — всего тридцать восемь лет и восемь месяцев… И ведь говорил я ему!.. А Пику Хартулар!.. Сорок один год… Говорил я ему!..» Но нет. Пантелимон Таку молчал.

Гораздо позже, после долгого молчания, он проговорил совершенно несвойственным ему тоном:

— Смерть совершает порой чудеса… Избавляет человека от старости, от распада и уродства.

Иордэкел Пэун и Григоре Панцыру оба подумали о Тави Диамандеску, о смерти, которая избавила его от лицезрения мерзкого распада родного ему мира и от собственной неизбежной дряхлости. Они вообразили, что и Таку вспомнил о нем. Но старик с окаменевшим безбородым лицом продолжал, глядя мертвыми глазами перед собой, в пустоту, где, возможно, еще что-то видел.

— Скажем, женщина… девушка времен нашей молодости — что сталось бы с нею сегодня? Однако смерть была к ней добра, сохранив ее молодой, как в ту пору… Она и сейчас молода! Она жила ровно столько, сколько была молодой. Годы не убивали ее постепенно, как нас. И в воспоминаниях у нее все тот же взгляд, тот же голос и тот же веселый смех…