Чезар Петреску - Патриархальный город

Оба старика отвернулись. И пошли дальше. Сами не желая того, они чуть не стали свидетелями чужой тайны.

Теперь они знали, что он положил на пожухлую от инея траву. Пучок мелких дешевых цветов: букет скряги. Он нес его в руке, пока шел за похоронной процессией. Оба тогда считали, что цветы были для Тави. А может быть, и для Пику Хартулара, который в последние дни делил с ним участь изгоя, став для всего города объектом ругани, оскорблений и злобы. Они ошиблись. Букет предназначался другой могиле. Кому-то из куда более давних времен!

— Жизнь каждого человека, Иордэкел, полна противоречивых, нелепых тайн! — заговорил Григоре Панцыру, плюхаясь на излюбленную скамейку.

Иордэкел Пэун прежде всего обтер доску носовым платком. И в отличие от своего лохматого товарища, который развалился во всю скамью, откинувшись на спинку, — скромно присел на самый краешек, положив обе руки на набалдашник палки. И только закончив все эти неторопливые приготовления, заговорил:

— Не знаю, насколько эти тайны нелепы. Но знаю, что это грустные тайны, Григоре. Грустные и некрасивые!..

Знаток летописей и грамот печально поглядел на свой город, залитый мягким золотом осени. Патриархальный город, раскинувшийся у подножья холма, с его облетевшими садами и виноградниками, с колокольнями и россыпью человеческих жилищ, лежал перед ним как открытая книга, которую он читал безошибочно, словно карту или план; знал, кому принадлежит каждый дом и когда он построен, кем и когда выстроена каждая церковь; но, главное, знал то, что не было записано нигде: печали, горечь и уродства, скрывавшиеся под каждой из кровель. Ибо многие призывали его к себе как советчика, утешителя и миротворца.

Огорченно махнул слабой старческой рукою.

— Вот, главное, с чем трудно смириться, Григоре. Их мне еще удается иногда помирить. Самого себя утешить куда трудней… Гляжу я отсюда на церковь Святых Князей. Она здесь древнее всех и всего, стоит с основания города. Упоминается в документах того же века. Ее построили рядом с постоялым двором на большом шляху, который тянулся через бескрайний лес и по которому когда-то, соединяя два мира, двигались с товарами караваны. Постепенно, год за годом вокруг возникали каменные постройки. Как об этом говорится в той новой книге, что ты, Григоре, мне подарил, и в других книгах последнего времени. И теперь я многое понимаю. Понимаю по-новому, иначе представляю себе тогдашних людей, — не только со слов документов. Вижу, как они валили лес и расширяли свои земли. Вижу людей тех древних времен — как они живут, как жмутся друг к другу… Так вырос город и так стал известен в исторические времена, пусть даже и не стяжав себе славы таких крепостей, как Сучава или Тырговиште. Мне известны все события из жизни этих людей на протяжении четырех-пяти веков. Это была не легкая жизнь! Казалось, кто только не обрушивался на наш город, пытаясь стереть его с лица земли. Если не татарские орды, так турецкие войска. Нападали на него и польские паны, и венгерские графы. Разгоняли жителей, хватали рабов, привязывали к лошадиным хвостам женщин, вспарывали животы младенцам. Жгли и разрушали до основания жилища. Затем, утолив жажду крови, орды уходили, и беглецы возвращались на пепелища своих домов и упрямо строили новые… Так происходило век за веком, пока не наступили более спокойные времена и город не поглотила тишина стоячего болота, ибо он даже отдаленно не отвечал подлинным стремлениям века. И мне трудно примириться с мыслью, что вся эта упрямая воля к жизни, проявленная в суровое, горькое, ненадежное время нашествий, резни, пожаров, послужила всего лишь для того, чтобы потомки тогдашних людей, — эти нынешние, здешние люди, — жили той жизнью, которой они живут. Чтобы они ненавидели, предавали, пожирали и порабощали друг друга…

Григоре Панцыру, откинувшись на спинку скамьи и глядя не в долину, а вверх, на небо, заговорил:

— Думаешь, во времена твоих пыркэлабов и армашей [63] Пыркэлаб — начальник уезда; армаш — боярский сан. было по-другому? Люди жили иначе?.. Да точно так же, только еще более жестоко притесняли и предавали один другого. Точно так же уничтожали и продавали друг друга. Для того-то и собирались вместе. Для того и возвращались с таким упорством, чтобы сойтись и начать все сначала. Ведь о том же рассказывается даже в твоих старинных летописях, от которых ты вроде как отвернулся, прочитав эту мою книгу! Если хорошенько подумать, в них ничего другого и нет. Разве только то, что деяния тех лет кажутся тебе не такими жестокими или подлыми, потому что время наложило на них печать величия…