Чезар Петреску - Патриархальный город

Жалкий горбун с паучьими руками и ногами бежал по улице под дождем.

Так дошел, наконец, Пику Хартулар до ворот, возле которых охотно упал бы ничком, чтобы уснуть, умереть, чтобы никогда уже не подыматься. Из своего широкого окна Адина Бугуш увидела, как он подходил к дому. Ее удивил комически-мрачный вид этого человеческого обломка. Удивил, но не потряс. Душой, мыслью, всем своим существом она была в другом мире.

В такие вот дождливые дни склоны Кэлимана, как никогда, казались ей глухими воротами тюрьмы. Она не получала никаких анонимок, как того боялся Пику Хартулар. Не интересовалась нашумевшей в городе историей, У нее не было на этот счет ровно никакого мнения, в то время как у всего города мнение было одно. Ей было безразлично, пишут ли анонимки одни и получают ли их другие. Она желала только, чтобы ее оставили в покое. Не желала никого видеть. Никого слышать.

Отдав распоряжение служанке, она, чтобы не видеть темной стены, уткнулась взглядом в подушки.

— С барыней хотите поговорить? — переспросила Лисавета. — Нету дома…

Пику Хартулар прислонился к степе. Лисавета поглядела на него неодобрительно — мокрая одежда оставила на стене грязное пятно.

— Пожалуйста, скажи, когда она должна прийти?.. Когда должна вернуться?..

— Может, она дает мне отчет? Барыня не дает отчета даже барину. Уходит, когда захочет, и возвращается, когда ей угодно!..

— Тогда я подожду. Я подожду, хороню? — умоляюще и устало произнес Пику.

— А вам ничего другого и не остается! — пожала широкими плечами Лисавета.

Хартулар хотел было пройти в дом, но, засучив, по обыкновению, рукава на толстых, как у борца, руках, Лисавета преградила ему путь, глядя сверху вниз на жалкого урода, вымокшего до нитки.

— В дом нельзя. Не велено!

И она хлопнула дверью перед его выпяченной грудью.

А урод, мокрый до нитки, шатаясь, побрел к воротам. Оставался еще один порог, переступить который ему было тяжелее всего. Уже не могло быть и речи о том, чтобы рассеять подозрения, доказывая их нелепость всем подряд. Теперь ему было достаточно одного-единственного человека, который мог бы доказать это вместо него, рассеяв подозрение, одна мысль о котором вызывала у Хартулара мучительную боль. Оставался еще один порог, переступить который было тяжелее всего. Но ничего другого не оставалось.

На вопрос госпожи Лауренции Тудор Стоенеску-Стоян ответил внушительно:

— Нет нужды говорить, что меня нет дома! К чему ложь? Я дома, но его не приму.

— Разве так можно? — настаивала с упреком в голосе Лауренция Янкович. — Поглядели бы вы на этого беднягу — такой жалкий! Чисто утопленник… Может, с ним беда какая приключилась. Может, помощи просить пришел…

— Все это вполне возможно, госпожа Лауренция. Но у меня нет на это ни времени, ни охоты.

Старуха посмотрела на него долгим взглядом.

Она не узнавала своего жильца. Она-то считала, что у него доброе сердце.

— Господин Стоян, прошу вас. Из-за себя прошу. У него зуб на зуб не попадает. А как смотрит — уж я-то этот взгляд знаю! Если человек так смотрит и в такую непогоду в дверь стучится, значит, дошел до крайности…

— И поделом ему, госпожа Лауренция. Может, тем самым ядом отравился, которым других травил…

— Не верю я этому. Слыхала, об этом много болтают. Только не верится.

— До поры, до времени, госпожа Лауренция! Пока не услышите в один прекрасный день, что бог весть кто получил бог весть какое письмо с бог весть какими измышлениями насчет вашего Ионикэ. Будто он приходил к вам ночью. И вы его спрятали. Будто вы знаете, куда он ушел и отчего скрывается… Вот тогда вы поверите и признаете, что я был прав. Я и весь город…

Так говорил Тудор Стоенеску-Стоян, и интонация его была точь-в-точь, как у господина Эмила Савы, когда он наносит двойной удар.

Лауренция Янкович застыла на месте, почувствовав, как кольнуло сердце. Так и стояла, прикрыв рот рукой, с расширенными от ужаса глазами. И только когда к ней вернулся голос и способность двигаться, согласилась, признав его правоту.

— Может, оно и так… Кто знает, что таится в душе человека, меченного господом. Пойду скажу ему.

Пошла и хлопнула дверью у него перед носом. Кротость ее вдруг сменилась ожесточением, ибо и у самых невинных, святых сердец есть тайны, которые они хранят, трепеща разоблачения.

Тудор Стоенеску-Стоян следил из окна за вымокшим до нитки уродом, который нелепо переставлял разбитые, заплетающиеся ноги. На фоне хмурых сумерек и безмолвного дождя зрелище это было настолько жутким, что он вздрогнул.