Чезар Петреску - Патриархальный город

Он ждет от животного поддержки.

— Вот мы и остались с тобой одни, бедняга Мориц!..

Мориц виляет хвостом. В глазах его грусть и покорность судьбе: «Что поделаешь! Видно, так нам написано на роду… Вчера было и того хуже! У меня не было тебя. У тебя не было меня… Жизнь свела нас вместе, и мы теперь вдвоем. Что ни говори, так легче терпеть».

Для приблудного пса Морица жизнь теперь и вправду стала сносной. У него есть дом, подстилка, верный кусок. Есть двор, где он может скакать, сколько вздумается. Из лачуги Морица Шора приходилось с раннего утра выметаться на улицу. А на улице его ждали камни, репьи, гиканье, свистки и консервные банки. Здесь его никто не гонит за дверь. Лишь по доброй воле, в знак верности, он сам сопровождает своего нового хозяина. Пощады нет ни тому, ни другому. Мальчишки, у которых звериный нюх на беззащитных и беспомощных, уже не кланяются с почтением господину адвокату Пику Хартулару. Подождав, когда он отойдет подальше, выкрикивают ему вслед, притопывая и прихлопывая в такт:

Автор стихов неизвестен. Стихи анонимны, как и письма.

Однако в мире улиц и пустырей самым страстным популяризатором самых невероятных россказней насчет «карлика с торбой» является «старшой», внук Таке-фонарщика, тот, что в последнюю новогоднюю ночь предводительствовал ватагой неутомимых колядующих.

Когда он начнет рассказывать все, что ему известно, у тебя, слышь, — волосы дыбом встанут, и тогда поймешь и ты, слышь, что другой такой свирепой гадины, понял, на всем белом свете не сыскать, понял?

Версия старшого совершенно нелепа, имеет хождение лишь в предместьях и рассчитана на слушателя определенного возраста. Но она вполне искренна и бескорыстна, будучи плодом безудержной фантазии пустырей. Не менее фантастичны и версии, распространяемые в других кварталах города людьми иного круга, возраста и понятий, однако эти версии бескорыстными уже не назовешь. Пику Хартулар оказывается виновником всех неурядиц, всех ссор между старыми друзьями, он отвечает за провалы политических махинаций, за семейные интриги, домашние распри и расторгнутые помолвки. Это он с сатанинской извращенностью натравливает брата на брата, друга на друга, мужа на жену, слугу на хозяина и начальника на подчиненного. Все, кому довелось испытать на себе насмешку, неприятный намек, вопрос, на который нечего ответить, все, кто прикусив язык, помалкивали за столиком пескарей или в любом ином месте, теперь имели право повернуться к нему спиной, демонстративно не заметить на улице, переложить на него вину за собственную низость. Особенно злорадствовал господин полковник Джек Валивлахидис, или Беги-вали-влахидис. Это геройское прозвище придумал ему Григоре Панцыру, потому что в последнее время стало достоверно известно, что, опять-таки после анонимки, посланной в столичную газету, из остывшего пепла вновь разгорается сыр-бор обвинений и расследований. Будто бы в гарнизонном полку поставщики через подставных лиц закупают по повышенным ценам хлеб и фураж в поместье госпожи Калиопы Валивлахидис. И будто кости, вылавливаемые из полковых котлов со щами, принадлежат животным, павшим от различных заразных болезней на пастбищах того же имения. И будто при Марэшешть, когда начался артобстрел, господин полковник Джек Валивлахидис оставил полк без командования, занявшись сменой непромокаемых геройских панталон. И много-много другой гнусной клеветы…

Только Иордэкел Пэун, казалось, ничего не знал и ничего не слышал; так же, как Санду Бугуш и Пантелимон Таку. Но силы их по сравнению с накалом страстей ничтожно малы.

— Вот мы и остались с тобой одни, бедняга Мориц! Будь тут несчастный Тави вместе с господином Григоре, поверь, дела обернулись бы по-другому. Боюсь, они могут вернуться слишком поздно. Чует мое сердце, что Тави не вернется вообще…

Мориц уткнулся ему в колени испещренной шрамами мордой.

Впервые его искусанные уши слышали эти имена: Тави, Григоре! Они ему ничего не говорили. Пику Хартулар подобрал его сразу, как остался совсем один, и, возможно, как раз потому, что Тави Диамандеску и Григоре Панцыру не было рядом. Иначе друзья навестили бы его, не бросили бы его одного. Но судьба распорядилась иначе.

Тави Диамандеску, попавший в автомобильную катастрофу, лежит в швейцарском санатории с переломанными ногами и раздавленной грудной клеткой. Он отправился всего на одну неделю в Париж, откуда должен был пригнать домой машину, выполненную на заводе по его специальному заказу и его собственным чертежам, машину, в которой была воплощена его давняя мечта о больших скоростях и риске. В Альпах автомобиль сорвался в пропасть. Тави Диамандеску валяется в санатории уже полтора месяца, и нет надежды, что он вернется не то что целым, но даже без ног, после ампутации. А Григоре Панцыру, вызванный тогда же телеграммой, сидит у его изголовья. В день отъезда, на вокзале, он потряс тонкую руку Пику своей волосатой лапой, посоветовав хранить спокойствие и не поддаваться: «Потерпи до моего возвращения, Пику! А уж я найду на них управу!.. Такую головомойку задам, какой в этом городе не видывали. Оттуда, куда я их зашвырну, многие уже никогда не подымутся. Я вроде бы догадываюсь, кто они. А вот они — не догадываются, что их ждет…»