Чезар Петреску - Патриархальный город

Ночь. Купе скорого поезда. Юрашку и Стаматян направляются в вагон-ресторан. Теофил Стериу, мокрый от пота, клюет носом, развалившись в углу скамьи. А сам он, забившись в противоположный по диагонали угол, ждет, когда того окончательно сморит сон. И тогда крадучись приближается. Запускает руку спящему в карман и словно из бездонного мешка вытаскивает рукопись за рукописью — одна, две, три, десять. «Пардон?» — сонно пробормотал Теофил Стериу. И чуть пошевелился. Разомкнул веки, повернулся, устраиваясь поудобнее. И захрапел снова. А он готов уже кинуться на тучного колосса, задушить, размозжить ему череп. Ищет глазами какой-нибудь предмет потяжелее. Рукоятку, медную ручку… Все, что угодно, лишь бы прикончить его, выволочь за дверь и вышвырнуть из вагона на рельсы… Но каждую ночь, когда он вот-вот убьет его, в самый последний момент слышатся приближающиеся шаги по коридору и голоса Юрашку и Стаматяна. И тут он просыпался с прилипшими к вискам волосами. Боясь, что заснет и вновь увидит этот чудовищный сон. И тем не менее наяву он совершал это убийство без всяких угрызений совести. Разумеется, по-иному. Но не менее подло.

Чем, как не убийством было это неистовое желание вырвать из своего сердца и памяти все, что было связано с именем Теофила Стериу? Все: книги, героев, описания природы, страницы, трогавшие его в свое время, фауну и флору этих романов — все, все, все!.. За десять месяцев он не прочел ни одной его книги. О нем, об этих книгах, о своей дружбе с Теофилом Стериу упоминал без тени искренности, лицемерно и трусливо, словно преступник, который придумал себе алиби и постоянно заговаривает о нем, чтобы нужный образ отпечатался в сознании окружающих. И конечно, преступники должны именно так ненавидеть свою жертву, потому что она является мучить их во сне, потому что, услышав невзначай ее имя, они вздрагивают от испуга, унимая дрожь в подгибающихся коленях!

Но теперь все кончилось. Судя по чувству облегчения и прощенной вины, которые он испытал в первый момент, пробежав заголовок некролога, — примирение с самим собой состоялось! И это — тоже свобода. Душа Теофила Стериу, расставшись с его огромным бесформенным телом, витает теперь в тех мирах, где все так ясно и так легко прощать. Он попросил у него прощения! И получил его, если судить по возрожденной простоте, полноте и чистоте чувства, с каким он возвращается к его книгам, заново обретая его, обретая самого себя.

Все утро у него было свободно. Ни визитов, ни заседаний в суде, никаких встреч в городе.

Он решил провести его в обществе романов Теофила Стериу, извлеченных из шкафа и разбросанных по дивану.

Он переходил от одного тома к другому. Вот что значит — старые друзья! Друзья истинные и верные. Они ждали его. И даже не требуют объяснений по поводу гнусной измены. Они те же, что и были. Вот знаменитый отрывок. Описание жатвы в конце июля, более подлинное и зримое, чем все жатвы, которые представали миллионам глаз… А вот весна, куда более настоящая, чем вот эта, что за окном! Или конторский чиновник, чье имя теперь известнее и долговечнее имен всех чиновников, которые существовали на самом деле, ибо в нем слились они все. А сцена заседания парламента, которую цитируют в любой истории литературы; а смерть собаки, включенная во все антологии; или эпизоды из эпохи первых князей! И столько судеб, столько людей! Целый мир — вселенная, не уступающая той, что оформлена актами гражданского состояния; это сказано о Бальзаке, но приложимо и к нему. Каким таинственным способом удалось ему вдохнуть в эти образы душу, и они живут в сознании читателей жизнью более подлинной, чем те мгновения, что пережиты наяву? Теофил Стериу сам говорил об этом в поезде. Тудор Стоенеску-Стоян вспоминает, и теперь эти воспоминания не тревожат и не угнетают его. Теперь он может вспоминать для себя, не подтасовывая фактов… Теофил Стериу сам, в присутствии неизвестного спутника, забившегося в угол купе, говорил, что не находит в событиях окружающей жизни ничего настолько интересного, чтобы стоило разглядывать их вблизи, через лупу. Такой лупой служили ему собственные глаза. Он видел и понимал то, чего большинство людей не видит и не понимает! Возможно, понял бы и жизнь этого безвестного спутника, забившегося в угол купе? И может быть, оправдал? А что, если бы тот пришел к нему и рассказал обо всем, о тех кривых путях, которые завели туда, где ему оставалось лишь лгать, хвастать дружбой, которой никогда не было и которая, однако, пошла ему на пользу: недаром ему даже снятся сны, где он — убийца. Смог бы тот понять его? И простить?