Эрих Ремарк - На Западном фронте без перемен [litres]

Кой у кого из новобранцев по-прежнему такие штыки; мы их забираем, организуем им другие.

Вообще штык потерял важность. При штурмовой атаке теперь иной раз предпочитают действовать только ручными гранатами и лопатками. Заточенная лопатка – более легкое и многоцелевое оружие, ею можно не только ткнуть под подбородок, но в первую очередь бить, причем с большей силой; особенно если попадешь наискось между плечом и шеей, с легкостью прорубишь до груди. Штык, когда им колешь, часто застревает, и, чтобы его освободить, приходится сперва с силой пнуть противника ногой в живот, а за это время и сам можешь в два счета попасть под удар. Вдобавок штыки еще и ломаются.

Ночью пускают газ. Мы ждем и атаки, лежим в масках, проготовясь сдернуть их, как только появится первая тень.

Светает, но ничего не происходит. Лишь изматывающий нервы грохот на той стороне, эшелоны за эшелонами, грузовики за грузовиками, что там сосредоточивают? Наша артиллерия безостановочно ведет обстрел, но грохот не умолкает, не умолкает…

Лица у нас у всех усталые, мы глядим мимо друг друга.

– Как на Сомме, потом семь суток ураганного огня, – мрачно говорит Кач. С тех пор как мы здесь, он уже не шутит, и это скверно, ведь Кач старый фронтовик, с безошибочным чутьем. Один только Тьяден радуется большим порциям и рому; он даже считает, что мы и вернемся так же спокойно, ничего не случится.

Вроде бы к тому и идет. Минует день за днем. Ночью я сижу в секрете. Надо мной поднимаются и опускаются ракеты, сигнальные и осветительные. Я осторожен и напряжен, сердце стучит вовсю. Снова и снова взгляд падает на часы со светящимся циферблатом, стрелки застыли. Сон висит на веках, я шевелю пальцами в сапогах, чтобы не заснуть. До самой смены ничего не происходит, только непрестанный гул на той стороне. Постепенно мы успокаиваемся, все время режемся в скат и другие азартные игры. Может, повезет.

Днем небо сплошь в привязных аэростатах. Говорят, теперь противник и здесь задействует в наступлении танки и войсковую авиацию. Однако нас куда больше интересуют рассказы про новые огнеметы.

Среди ночи мы просыпаемся. Земля грохочет. Нас накрыло мощным обстрелом. Мы жмемся по углам. Снаряды всех калибров, по звуку слышно.

Каждый хватает свои вещи и ежеминутно проверяет, целы ли они. Блиндаж дрожит, ночь – сплошной рев и вспышки. В этих секундных взблесках света мы переглядываемся, с побледневшими лицами и стиснутыми губами, качаем головой.

Каждый чует, как тяжелые снаряды срывают бруствер окопа, как пробивают эскарп и разносят на куски верхние бетонные чушки. А вот более глухой и яростный удар, похожий на удар лапы взбешенного хищника, – снаряд попадает в окоп. Утром кое-кого из землисто-бледных новобранцев выворачивает наизнанку. Они еще слишком неопытны.

Омерзительно серый свет медленно просачивается в блиндаж, вспышки разрывов тускнеют. Утро. Теперь к артобстрелу примешивается огонь минометов. Это ад, страшнее не бывает. После мин остается братская могила.

Сменщики уходят, наблюдатели вваливаются в блиндаж, дрожащие, с головы до ног в грязи. Один молча ложится в углу, ест, второй, пожилой необученный резервист, рыдает – его дважды выбрасывало ударной волной за бруствер, но отделался он только нервным шоком.

Новобранцы не сводят с него глаз. Такие вещи крайне заразительны, надо смотреть в оба, а то ведь у иных уже дрожат губы. Хорошо, что настает утро; возможно, атака будет еще до полудня.

Обстрел не ослабевает. Он и за спиной тоже. Куда ни глянь, в воздух фонтанами летят грязь и железо. Полоса огня очень широка.

Атаки нет, но пальба продолжается. Мы мало-помалу глохнем. Никто почти не говорит. Да и не разберешь.

От нашего окопа мало что осталось. Во многих местах он теперь высотой не более полуметра, весь в выбоинах, воронках и кучах земли. Прямо перед блиндажом рвется снаряд. И сразу делается темно. Нас засыпало, надо откапываться. Через час вход опять свободен, да и мы немного остыли, так как были заняты делом.

Пробравшийся к нам ротный сообщает, что два блиндажа уничтожены. При виде лейтенанта новобранцы успокаиваются. Сегодня вечером, говорит он, попробуют доставить горячую еду.

Звучит утешительно. Кроме Тьядена, об этом никто и не помышлял. Частица внешнего мира опять становится ближе; раз привезут еду, значит, едва ли все так уж скверно, думают новобранцы. И пусть себе думают, но мы-то знаем, что еда важна не меньше, чем боеприпасы, и лишь поэтому доставить ее необходимо.