Филип Рот: Призрак писателя

Дверь кухни приоткрылась, и жена тихо сказала Лоноффу:

— Это тебя.

— Кто? Надеюсь, не этот наш гений.

— Разве я тогда сказала бы, что ты дома?

— Тебе надо научиться говорить людям «нет». Такие типы звонят по пятьдесят раз на дню. Вдохновение накатывает, и они кидаются к телефону.

— Это не он.

— У него непоколебимое неверное мнение обо всем. В голове полно мыслей, и все глупые. И почему он во время разговора тычет в меня пальцем? Почему ему так необходимо разобраться во всем? Прекрати сводить меня с интеллектуалами. Я не умею так быстро думать.

— Я же сказала, извини. И это не он.

— А кто?

— Уиллис.

— Хоуп, я тут с Натаном разговариваю.

— Извини. Скажу, что ты работаешь.

— Не используй работу в качестве оправдания. Меня это не устраивает.

— Могу сказать, что у тебя гость.

— Прошу вас… — сказал я, имея в виду, что я никто, даже не гость.

— Он вечно в восхищении, — сказал Лонофф жене. — Вечно глубоко тронут. Вечно вот-вот расплачется. Чему он так всегда сочувствует?

— Тебе, — ответила она.

— Такой участливый. Зачем столько эмоций?

— Он перед тобой преклоняется.

Лонофф встал и, застегнув пиджак, отправился отвечать на нежелательный звонок.

— Они либо врожденные идиоты, — объяснил он мне, — либо глубокие мыслители.

Я выразил сочувствие, пожав плечами, а сам, разумеется, задумался: а может, по моему письму меня можно было отнести к обеим категориям? Затем мои мысли снова обратились к девушке в кабинете. Она живет в колледже или приехала из Испании в гости к Лоноффу? Выйдет ли она из кабинета? Если нет, как мне туда зайти? Если нет, как мне устроить встречу с ней?

Я должен увидеть вас снова.

Я открыл журнал — лучший способ отогнать коварные мысли и ждать, как положено вдумчивому писателю. Листая страницы, я наткнулся на статью о политической ситуации в Алжире и на еще одну — о развитии телевидения, в обеих было множество подчеркнутых мест. Если читать их по порядку, получался идеальный конспект каждой статьи, школьнику это могло служить отличным примером того, как готовить доклад по текущим событиям.

Когда Лонофф вернулся — минуты не прошло — с кухни, он увидел у меня в руках «Харперс базаар» и тут же стал объяснять.

— У меня внимание рассеивается, — сообщил он мне, словно я был врачом, заглянувшим расспросить о его недавних странных и тревожных симптомах. — Дочитав до конца страницы, я пытаюсь пересказать себе прочитанное и не могу вспомнить ни слова — я, оказывается, сидел в кресле просто так. Разумеется, я всегда читал книги с карандашом в руке, но теперь, если я этого не делаю, даже читая журналы, я думаю не о том, что у меня перед глазами.

Тут она появилась снова. Но то, что издали казалось строгой и простой красотой, вблизи выглядело скорее загадкой. Она прошла через холл в гостиную как раз в тот момент, когда Лонофф закончил подробно описывать странное состояние, в которое впадал, читая журналы, и я заметил, что ее удивительная голова была задумана в куда более величественном масштабе, чем туловище. Мешковатый свитер и широченная твидовая юбка, конечно же, помогали скрыть ее миниатюрность, но все другие особенности ее облика (за исключением густых кудрявых волос) казались несущественными и расплывчатыми прежде всего из-за выразительного лица в сочетании с мягким и умным взглядом ее огромных светлых глаз. Не стану скрывать, глубокого спокойствия этого взгляда было бы достаточно, чтобы я сник от смущения, но я не мог смотреть ей прямо в глаза еще и потому, что негармоничное сочетание туловища и головы словно подсказывало мне, что в ее жизни были несчастья, какие-то тяжелые потери или поражения, а для баланса в чем-то пришлось переусердствовать. Я вспомнил о цыпленке, закованном в скорлупу, откуда он может высунуть разве что клювастую головку. Вспомнил каменных идолов-макроцефалов с острова Пасхи. Вспомнил лихорадящих больных на верандах швейцарских санаториев, вдыхающих воздух волшебных гор. Но я не стану преувеличивать пафос и оригинальность моих впечатлений, поскольку вскоре их сменили неоригинальные и непреодолимые мечтания: я теперь думал только о том, с каким торжеством я бы целовал это лицо и с каким наслаждением получал бы ответные поцелуи.

— На сегодня всё, — сообщила она Лоноффу.

Он взглянул на нее так грустно и обеспокоенно, что я подумал, уж не внучка ли она ему.

В мгновение ока он превратился в самого доступного из людей, свободного ото всех забот и обязательств. Быть может, подумал я, все еще пытаясь объяснить некоторую странность в ней, которую я не мог определить, она — дитя его умершей дочери.