Борис Никольский - Непобедимая

— Тебе чего?

— Будет разговор, — сказал я. — Выходи…

— Какой еще разговор?

— Важный… Люся должна знать…

В соседней комнате кто-то зевнул, громко, надсадно, почти застонав. Васька покосился на дверь.

— Папаня. Погодь за калиткой. Сейчас выйду…

Он появился, держа руки в карманах, подняв плечи к ушам…

— Чего ей нужно знать, твоей Люське?

— Знать, что я не трус…

— Брось морочить голову! Хочешь схлопотать еще? Могу!

Васька сказал это как-то лениво, не глядя на меня. Подняв кусок кирпича, он запустил им в воробьев, потом снова повернулся ко мне.

— А ну, топай отседа! — Взгляд его скользнул по моей руке. — Топай, если хочешь пиликать на своей шарманке!

— Будем драться! — сказал я.

— Кто это будет драться?

— Мы. Я с тобой! Будем сейчас драться!

Круглые кошачьи глаза Васьки стали прозрачными.

— Ты что, мало получил? Тебе мало, да?

— Будем драться, будем сейчас драться. Люся узнает…

Он не дал мне договорить и ударил первым. До сих пор помню выражение его лица после моих ответных ударов. Тупое изумление застыло на Васькиной роже. Он ничего не мог понять. Три часа назад я вел себя, как последний трус, просил у него прощения, а теперь… Теперь я дрался как осатанелый. Визжа от ярости, мы катались по мокрой земле. Я чувствовал — Ваське меня не осилить. Я больше не берег свои пальцы, я знал, что обязан победить, иначе презрение Люси будет преследовать меня всю жизнь. Она должна понять, какое мужество потребовалось мне тогда, чтобы оказаться трусом…

Ошарашенный моим неистовством, Васька с каждой минутой терял уверенность в себе, удары его становились слабее, и наконец он понял: поражение неизбежно.

— Ничья! — прохрипел он, отступая к забору. — Давай, чтобы ничья!

— Ничьей не будет! — сказал я, надвигаясь на Ваську. — Не может быть между нами ничьей!

— Тогда я сломаю тебе пальцы! Ты сдохнешь с голоду.

Он ринулся на меня и ударил головой в грудь. Я удержался на ногах и ответным ударом опять свалил его на землю. Но, падая, он успел вцепиться в мою руку. Я почувствовал адову боль: два пальца левой руки болтались, как чужие. Теперь я был беспомощным, одноруким. Стоя над распростертым врагом, я ждал, когда он подымется. Бешеная ярость к Ваське не оставляла места для страха.

— Вставай! — приказал я. — Вставай! Будем драться насмерть!

Васька не шевельнулся. Он лежал, следя за мной прищуренными глазами. Тогда я догадался: пока я стою над ним, он не встанет. Закон мальчишеских драк был свят: лежачего не бить. Он понимал: этого закона я не нарушу. Тогда я повернулся и пошел. Я знал, где мне найти Ивана Ильича.

За скрипкой я не зашел, было ясно: больше мне не играть. Никогда не играть! Но теперь я знал и другое: отныне я вступил в бой с врагами, вступил в него с песней, услышанной от отца:

Майор Рогов сидел за письменным столом канцелярии и вертел в руках только что полученную телеграмму. Справа от майора, чуть отставив ногу и склонив голову, стоял молоденький командир взвода — младший лейтенант Черенец.

— Какого вы мнения о ефрейторе Бушуеве? — спросил Рогов, протягивая младшему лейтенанту телеграмму.

— Прекрасного, товарищ майор, — не задумываясь, ответил Черенец. — Отличный механик-водитель. — Он взял листок и прочел: «Отец в тяжелом состоянии. Немедленно выезжай. Мама».

Черенец был явно расстроен.

— А не может быть здесь какой-либо хитрости? — осторожно спросил майор. — Через несколько дней Новый год. Кажется, у Бушуева мать — врач?

— Что вы, — Черенец даже покраснел. — Я за него головой могу…

— Ну что ж… — спокойно сказал майор. — Вы — командир, вам лучше знать. Я его уже вызвал.

В коридоре послышались тяжелые шаги.

— Ефрейтор Бушуев по вашему приказанию прибыл, — четко отрапортовал знакомый приглушенный голос.

Черенец взглянул на Рогова. Майор молчал, показывая всем своим видом, что говорить придется младшему лейтенанту.

— Ага, Бушуев… — наконец сказал Черенец так, словно не ожидал увидеть своего ефрейтора в батальонной канцелярии. — Пришли? Ну что ж, садитесь. Берите стул…

Майор отошел к окну.

— Спасибо, — сказал Бушуев, не двигаясь с места.

— Значит, так… — сказал Черенец, косясь на телеграмму и все еще не зная, как бы это лучше сообщить неприятную весть. — Так… значит, — повторил он. — Сколько же лет вашему отцу?