Борис Никольский - Непобедимая

Кончив играть «За власть Советов», я исполнил увертюру из «Кармен» и несколько вальсов, потом, до перерыва, сыграл еще два раза «За власть Советов». Полицаев пока что поблизости не было.

Видя, что я укладываю скрипку в футляр, слушатели начали расходиться.

Я сел на скамью, стараясь не вспоминать ни о Ваське, ни о Люсе, но я не мог сейчас думать ни о чем другом. «Я объясню ей, — успокаивал я себя. — Пойду к ней после десяти и объясню…»

На рынке в этот день все было, как обычно. Людей сюда сгонял голод. Каждый пытался сменять поношенное тряпье на хлеб или картошку. Те, которым уже нечего было менять, стояли с протянутой рукой.

Поблизости, спиной ко мне, за базарным столом маячила торговка в ватнике. Перед ней стояло ведро, наполненное картошкой. Отдельно, на прилавке, лежали три небольших картофелины. При виде их я почувствовал голод. «Если денег хватит, куплю у нее десяток», — подумал я.

Отдохнув немного, я опять заиграл «За власть Советов». Снова вокруг собрались люди. До сих пор не знаю, как случилось, что на этот раз я исполнил припев. Исполнил и сразу почувствовал, как встрепенулись слушавшие меня.

Стоявший рядом со мной инвалид на костыле вдруг тихо запел:

Смычок дрогнул в моей руке. Я вспомнил предупреждение Ивана Ильича — припева не играть. Никто, кроме инвалида, не осмелился запеть вслух старую боевую песню. Но я не сомневался: все, кто слушает меня сейчас, беззвучно повторяют про себя ее слова.

выкрикнул инвалид и поднял высоко свой костыль.

Я был счастлив. Я заставил этих людей вспомнить, какой сегодня день! Они слушают меня, и в глазах их нет в эту минуту ни страха, ни тоски!

И тут я увидел, что ко мне проталкивается полицай. Перекошенное злобой лицо его не оставляло сомнений: он услышал припев. Я закатил глаза к небу, как это сделал накануне Иван Ильич, и запел во все горло:

Полицай растерялся. Злобное выражение на его роже сменилось недоумением. Я продолжал, не щадя глотки:

Полицай постоял секунду, круто повернулся и стал протискиваться обратно. Обессиленный, слыша удары своего сердца, я опустил смычок.

Песня была сыграна четыре раза.

Потом я исполнил какое-то попурри из оперетт, а когда сыграл в пятый раз «За власть Советов», сделал передышку. Рядом раздался певучий голос торговки в ватнике:

— Картошечки! Кому картошечки!

Наполовину пустое ведро стояло на старом месте, отдельно на столе лежали теперь не три, а пять картошин. «Хоть бы мне остался этот пяток», — подумал я…

Часы на городской башне показывали без двух минут десять, когда я сыграл последний раз свою песню.

Убрав скрипку в футляр, я соскочил со скамьи. Скорее к Люсе!

Но прежде я поспешил к торговке: ведь Люся тоже, наверное, голодна. На базарном столе лежало не пять, а шесть картошин. Я заглянул на торговку, из-под ее платка выбивалась огненно-рыжая прядь.

Должно быть, она сразу поняла, что мне нужно.

— Эти не продаются, себе пригодятся, — сказала женщина.

Она сунула картошки в карман ватника и улыбнулась мне…

Я вошел в аптеку с черного хода и увидел в тамбуре тетю Катю. Я едва узнал ее, так она изменилась. Тетя Катя стояла у притолоки, словно неживая, — неподвижная, исхудавшая, белое лицо ее окаменело.

— Мне Люсю, — сказал я. — Пусть выйдет… на минутку.

Губы ее дрогнули, она уткнулась лицом в стену и громко заплакала.

— Увезли Люсеньку… Забрали доченьку мою…

— Куда увезли? Кто?

— Гестапо…

— За что?

— Будто она партизанам лекарства передавала. А у нее, у девочки моей, температура… Горит вся! Они ее в тифозный барак повезли. А разве оттуда возвращаются?! Господи! За что? Господи…

Я повернулся и побрел к выходу.

— Скрипку забыл, — сказала сквозь слезы тетя Катя.

— Ну и пусть!.. — крикнул я и выбежал на улицу…

В Глухом переулке по-прежнему не было ни души. Здесь уцелело только три небольших дома, остальные сгорели, когда шли бои с немцами.

На флюгере Васькиного дома сидела стайка мокрых воробьев.

Прежде чем постучать в дверь, я машинально потер пальцы левой руки, точно собирался сейчас играть на скрипке.

Дверь мне открыл сам Васька. Увидев меня, он удивился.