Борис Никольский - Непобедимая

И вот однажды, когда ушли молодые солдаты разгружать уголь, а в казарме осталось всего несколько человек — они должны были разными другими делами заниматься, вдруг слышим:

— Эй, дохлятик, подними двухпудовую гирю!

И опять:

— Эй, гогочка, иди мыть пол!

И снова:

— А не будешь слушаться, скажем старым солдатам, они тебе сразу покажут, что это армия, а не курорт!

Дудкин говорит:

— Это они, наверное, того солдата обижают, который ничего не умеет.

Московский говорит:

— А сами-то они много умеют? В армии всего один месяц!

Храбров говорит:

— И еще на нас ссылаются, запугивают парня.

Энергичный Пистолетов говорит:

— Сейчас пойду и дам как следует. Чтоб не задирались.

Как видите, к третьему году службы мы поняли, что обижать слабого очень нехорошо, просто говоря — не по-солдатски. А мы были солдатами.

Тут выходит из казармы молодой солдат, и мы сразу поняли, что это его обижали.

Дудкин его спрашивает:

— Ты куда это, парень, идешь?

Молодой солдат четко говорит:

— Пол мыть!

Дудкин спрашивает:

— А разве ты сегодня должен пол мыть?

Молодой солдат тихо отвечает:

— Не я. Тот, длинный. Он меня вместо себя послал.

Дудкин говорит:

— Ах, вот как…

И мы все вместе с молодым солдатом входим в казарму.

Сразу наступила тишина.

Дудкин говорит:

— Так кто должен мыть сегодня пол?

Поднимается длинный, говорит:

— Я.

Дудкин говорит:

— Иди мой пол. — Потом оборачивается к молодому солдату и говорит: — Больше они дразнить тебя не будут. Только ты постарайся поскорее привыкнуть к армии и стать сильным. Без этого здесь нельзя.

— Я постараюсь, — тихо говорит молодой солдат.

В казарме — тишина.

— Вот что, — говорит опять Дудкин. — Кто еще раз обидит ни за что ни про что этого парня, будет иметь дело со мной.

— И со мной, — говорит энергично Пистолетов.

— И со мной, — говорит Московский.

Посмотрели молодые солдаты на Храброва и окончательно поняли, что с нами лучше дела не иметь.

Ведь мы были старыми солдатами, а они — молодыми.

Мы знали армию и знали, что в армии самое главное — солдатская дружба. Без этого в армии никак.

Полк вошел в деревню на рассвете.

Непоеные кони тянули шеи к колодезным журавлям и протяжно ржали. Им отвечали заливистым лаем деревенские псы. Захлопали ставни, и в каждом окне, словно грибы в лукошке, появились белые, рыжие, русые головы ребятишек. Они с восторженным удивлением смотрели на усталых всадников в краснозвездных шлемах, на пулеметные тачанки, на красное знамя в руках усатого матроса, перепоясанного пулеметными лентами, на раненых в тяжелой лазаретной фуре.

Потом головы исчезли, и через минуту толпа босоногих мальчишек месила придорожную грязь, сопровождая полк до небольшой площади перед церковью.

Уже развели по избам бойцов, забегали по улице бойкие ординарцы с котелками, остывших коней повели на водопой, а мальчишки все еще жались к церковной ограде, не спуская глаз с бывшего поповского дома, над крыльцом которого развевался красный флаг.

Быстро высыхала, дыша паром, нагретая солнцем земля. Из печных труб потянулись в небо дымки, и над деревней вкусно запахло свежевыпеченным хлебом.

В тишине прозрачного весеннего утра громко звучали распевные женские голоса: «Митька, иди есть!», «Санька, домой!», «Петька, батя вожжи приготовил!» Но ребята не двигались с места. Уж очень им хотелось увидеть самого главного красного командира!

Санька — цыганистый паренек с быстрыми глазами, поджав под себя покрытые цыпками ноги, с усмешкой покосился на присмиревшего Петьку:

— Вожжей испугался?

Петька шмыгнул носом и простуженно просипел:

— Батяня вожжами не порется. Он ремнем.

— И ремнем никакого права не имеет! — заявил Санька. — Теперь свобода!

— Ему и свобода… — хмуро возразил Петька. — Захочет — и выпорет!

Санька промолчал, остальные согласно вздохнули и опять уставились на штабной дом.

Из распахнутых окон вырывались клубы махорочного дыма и слышался запинающийся стук пишущей машинки. Лошади у коновязи рыли копытами землю.

Возле крыльца стоял часовой с коротким кавалерийским карабином за плечами. Две гранаты-лимонки висели у пояса и, когда часовой прохаживался у крыльца, лимонки звонко чокались друг с другом. Опасливо косясь на раскрытые окна, часовой грыз каленые семечки, лихо, сплевывая шелуху за плетень.

— Часовой-то! — протянул Петька. — Семечки лузгает, как на вечорке!