Борис Никольский - Непобедимая

И стало Ване грустно за самолет: стоит он, всеми забытый, на четвертом посту, и окружают его валенки, редис и морковка, и никогда не подняться ему в воздух, никогда не заберется в его кабину боевой военный летчик и не возьмется за штурвал, и никогда механик не будет готовить этот самолет к боевому вылету…

А самолет стоял и, даже врытый в землю, казался стремительным, и будто летчик с механиком на секунду отошли куда-то в сторону покурить.

И тут Ваня подумал: «Так и отслужу я армию и не узнаю, что чувствует летчик, когда сидит в кабине самолета и держит штурвал. Махнуть бы на все рукой, залезть в кабину, надвинуть поплотнее пилотку, чтоб ветром не сдуло, и — фьють! Помашу сначала крыльями над своим домом — мама выскочит на крыльцо, крикнет: «Куда ты, Ваня?» — «Воевать, мама!» Пролечу на бреющем над всей деревней и — в бой. И еще долго будут говорить, как я прилетал на своем самолете…»

И вдруг Ваня и правда почувствовал себя настоящим летчиком.

Легко, будто делал это всю жизнь, вскочил в кабину самолета, дал газ, и вот уже несется его верная машина в бой, а против нее — три одинаковых фашистских истребителя. И сошелся Ваня Дудкин с ними в неравном воздушном бою… Вот один фашист отвалил в сторону — дымит, черный шлейф за ним тянется… вот другой… вот третий… Выиграл этот неравный воздушный бой Иван Дудкин, и когда счастливый возвращался на базу, окликнул его начальник караула — наш сержант:

— Далеко ли собрались лететь, часовой Дудкин?

Смотрит Ваня, сидит он в самолете, самолет по-прежнему врыт в землю, а около самолета стоит сержант и осуждающе на Ваню смотрит.

Ваня говорит:

— Виноват, товарищ сержант! Больше этого никогда не повторится.

Но все равно его наказали. И хотя нам всем интересно было бы посидеть в боевом самолете, понимали мы: нарушил Ваня свой долг, забыл о том, что он часовой, а не летчик, и кто угодно мог пробраться на четвертый пост, — Ваня ведь ничего-ничего не слышал.

Однажды послали Московского, Храброва и Дудкина в разведку.

Конечно, бой был не настоящий, а разведка вполне настоящая. Надо было из соседней дивизии взять в плен «языка» и у этого «языка» узнать, что дивизия его вообще собирается делать.

Ползут Московский и Дудкин к дороге, а Храбров залег в кустах, чтоб охранять товарищей с тыла.

Кругом тихо. На дороге ни души.

— Просидим мы здесь, — говорит Московский, — ни одного «языка» не поймаем. К другой дороге идем?

— Нет, — говорит Дудкин. — Эта дорога хорошая. Сейчас по ней кто-нибудь обязательно пойдет.

Только он так сказал, как слышат — кто-то совсем рядом замычал. Не то большая коза, не то маленький теленок. Обернулись Дудкин и Московский, видят — со всех сторон бегут к ним противники и радостно кричат:

— Сдавайтесь!

А Храбров уже лежит связанный и только ногами шевелит, а во рту у него пилотка. Значит, это он мычал.

— Тикаем! — говорит Московский.

— Куда? — говорит Ваня. — Некуда, да и не по правилам. Они нас первыми поймали.

А противники из соседней дивизии уже совсем рядом:

— Сдавайтесь!

И тут вдруг Ваня вытаскивает из кармана взрывпакет, кричит:

— Советские пехотинцы не сдаются!

И бросает взрывпакет себе под ноги.

Тут взрыв, дым и голос Володи Московского:

— Не сдаются!

И новый взрыв-дым: это Московский свой пакет себе под ноги бросил.

Дым уполз.

Враги стоят бледные, смотрят на Володю и Ваню и говорят:

— Вы что, с ума сошли? Что же вы наделали? Всю шинель спалили, и сапоги без подметок.

И правда: подметок нет, шинель вся в дыму и в подпалинах.

Тут Храброву удается выплюнуть пилотку, и он кричит.

— У нас все в дивизии такие отчаянные!

Ненастоящие враги говорят:

— Верно, у них все отчаянные. Только тот в кустах немного сплоховал.

И не стали брать никого в плен.

Вечером командир взвода очень хвалил Володю Московского и Ваню Дудкина за решительность и даже сказал, что совершили они настоящий подвиг. А Храброва ругал.

Зато старшина, который ведает сапогами и шинелями, хвалил Храброва и сердился на Ваню Дудкина и на Володю Московского: уж очень старшине было обидно, что спалили они совершенно новенькие еще шинели и совершенно целые сапоги.

Но что такое шинель и сапоги в сравнении с подвигом?

Ничего.

Лучше всех на лыжах ходил маленький, энергичный Пистолетов.

Хуже всех — Московский.

Он родился там, где вообще снега нет. И ему негде было научиться ходить на лыжах.