Беппе Фенольо - Страстная суббота

Отец взялся за кепку.

Этторе продолжал:

— Я не хочу, чтобы ты шел. Я — мужчина, отвечать мне, и я хочу все уладить сам, как положено мужчине.

— Я пойду тоже, не хочу, чтобы они с тобой что-нибудь сделали.

— Ничего они со мной не сделают.

— У них в доме трое мужчин, и все трое здоровые как быки. Я пойду с тобой — ведь я тебе отец.

Этторе отступил от двери.

— Если ты пойдешь, я останусь дома.

Тогда мать, словно проснувшись, подняла голову.

— Пусть и отец идет, не давайте им мучить эту бедную, несчастную девочку, — напутствовала она их, в то время как отец, взяв сына за плечо, подталкивал его к двери.

Они вышли на улицу вместе, и отец все не снимал руки с его плеча. Этторе думал: «Я должен прийти туда один, от отца я сейчас избавлюсь. Хорош я буду, если приду к ним с папочкой! Никогда в жизни я не смогу больше почувствовать себя мужчиной!»

Отец шел в ногу с ним, они шагали, по-солдатски топая по камням и по льду.

Наконец, Этторе сказал:

— Смотри, какой холодище, тебе лучше вернуться домой.

Отец молчал, но ни на шаг не отставал от сына.

На углу Вандиного дома Этторе остановился. Стал перед отцом и сказал:

— Пришли. Теперь ты иди в кафе «Джорис». Возьми чего-нибудь горячего и жди меня. Я потом за тобой зайду.

— Я пойду с тобой.

— Оставь меня одного, дай мне сделать все, как положено мужчине.

— Я пойду тоже, я не хочу, чтобы они тебя искалечили, ведь их трое против тебя одного. А ты мне как-никак сын!

— Тогда я не пойду. Лучше обману Ванду. Пойми же, отец, я хочу выглядеть мужчиной. Разве ты растил меня не для того, чтобы я стал мужчиной? Они увидят, что я пришел один, увидят, что я не струсил, и поймут, что я, в общем-то, не хотел делать подлости. Понимаешь? Ты согласен со мной? Иди и жди меня в кафе «Джорис».

Отец подумал и ответил:

— Иди один. Я буду ждать тебя здесь, не двинусь с места. Но дай мне знать, если они набросятся на тебя втроем. Ну, иди и будь мужчиной!

Этторе прошел по темному коридору и потом оглянулся — посмотреть, где отец. Тот стоял в проеме двери, ведущей в коридор, и фигура его резко выделялась на фоне снега, освещенного уличным фонарем.

К двери шорника Этторе подошел — сам того не замечая — на цыпочках, бесшумно.

Дверь была закрыта неплотно, из щели проникал луч желтого света, — достаточно толкнуть ее, и она откроется. Глубоко вздохнув, Этторе переступил порог.

В кухне было тепло и светло. Около плиты, в задумчивой позе, сложив руки на животе, одиноко сидела мать Ванды. Он не сразу ее увидел, с интересом разглядывая дом, где жила Ванда. Осмотрел стены, даже потолок и только после этого заметил старуху. Она уже увидела его и, когда он на нее взглянул, слабым голосом позвала: «Эмилио!» Затем поспешно, чуть не бегом, бросилась к двери в комнату и исчезла за ней.

«Ванда сказала», — подумал он. Подошел к входной двери, запер ее на ключ и вернулся на середину кухни.

Он не знал, куда девать руки. Наверху послышался слабый шум — наверное, скрипнули половицы; он подумал, что это ходит Ванда, запертая в своей комнате, и уже был готов тихонько ее окликнуть.

Но в этот момент вошел отец девушки, за ним два ее брата, а позади всех — мать. Все трое мужчин были в длинных кожаных фартуках, как того требовало их ремесло.

Этторе пожелал доброго вечера старику и сказал: «Чао, Терезио, чао, Франческо!» — парням.

Никто ему не ответил. Парни прислонились к стене и стояли, опустив могучие руки.

Старик шел прямо на Этторе. Тот заставил себя не глядеть на его руки; смотреть ему в глаза он не мог и потому смотрел на губы, но понять ничего не сумел: они были до половины прикрыты нависшими седыми усами.

Когда старик был на расстоянии шага от него, он взглянул ему в глаза и потому увидел только взметнувшуюся слева черную тень от большой руки, ударившей его по лицу. На какую-то долю секунды раньше, чем эта рука опустилась на его щеку, он успел закрыть глаза; раздалась пощечина, и черноту в его глазах сменил желтый свет. Он покачнулся, как ванька-встанька, но на ногах удержался. И первой же его мыслью было: «Я не упал!». Щека у него пылала, но он не поднял руки.

Старик отступил на два шага и теперь смотрел на него молча, как все остальные. Было очень тихо, по крайней мере так казалось Этторе, потому что в ушах у него стоял звон.

Но вот мать Ванды прижала к груди обе руки и начала причитать на одной ноте:

— Бедная наша Ванда, бедная наша Ванда, бедная наша Ванда, бедная наша…

— Ванда, кажется, не умерла, чтобы по ней причитать! — прервал ее Этторе.