Борис Могильнер - Березонька

Увидев, как она проворно спустила ноги с кровати и нащупала шлепанцы, Давид Исаевич несколько успокоился и произнес:

— Что говорят врачи?

— Помалкивают, — ответила мать, надевая халат и морщась. — Пальпируют. Бария противного наглоталась уйму. Нужные анализы сдала. Профессор вот еще должен посмотреть.

— Все будет хорошо.

— Не знаю. Может, помогут.

— Непременно!

— Духом не падаю. Убеждена: любой напасти надо сопротивляться всеми силами, ни в коем случае не сдаваться.

— Этот твой завет я усвоил. Ты мне об этом и на фронт, и в Тагил писала не раз.

— Перезимуем как-нибудь. Перемелется — мука будет.

В окно заглядывало солнце.

Причесывая пушистые с сединой волосы, мать на какое-то мгновение задержала взгляд на веселых бликах на подоконнике. Улыбка тронула ее шершавые, потрескавшиеся губы.

Давид Исаевич смотрел на нее, и сердце его оттаивало.

— На воле-то как хорошо! — произнесла она со вздохом и скосила глаз на сумку, доверху наполненную снедью. Затем воткнула подковоподобный гребешок в волосы на затылке, потерла бледные ладошки:

— Дал бог хорошего гостя, то и мы поживимся.

Она осторожно поднялась.

И опять горький ком подступил к горлу Давида Исаевича. Он привык к тому, что мать намного меньше его ростом, и никогда до сих пор не огорчался этим, возможно, потому, что обладала она внушительной, вызывавшей почтение полнотой. А сейчас она стояла рядом, словно чужая старушка, — худая до неузнаваемости. Просторный больничный халат, особенно подчеркивал ее худобу. «Истаяла, — ужасался сын. — Былинка сухая». Бывало, когда он перелистывал старинный семейный альбом и рассматривал фотографии мамы в юности, он с трудом верил, что стройная, изящная девушка с черными локонами — его мать. Давид Исаевич никак не мог представить маму тоненькой. И вот она оказалась такой наяву — маленькой, хрупкой.

— Пойду руки ополосну, — произнесла она, пошатнувшись.

Давид Исаевич поддержал ее:

— Проводить?

— Нет. Я сама! — сказала мать и вышла из палаты.

Пожилая соседка покачала головой:

— Мается, сердешная.

— И где терпенье берет? — вторила ей смуглянка.

Неужели стряслось самое худшее?

Вернулась мать и подозрительно, с укоризной поглядела на своих соседок.

— Нажаловались? Успели? Эх вы, — пожурила она их и села на кровать. — Ну-ка исследуем, что ты приволок, Додик. Подвинь-ка сюда поближе сумку.

Облизывая украдкой губы, мать наклонилась над ней и принялась вытаскивать содержимое. Прикроватной тумбы не хватило, чтоб расставить всю принесенную снедь. Она приоткрыла дверцу тумбы, обшарила верхнюю и нижнюю полки, что-то переставила, сдвинула, улыбнулась мимоходом сыну, решая, куда девать принесенное им добро. Блюда одно другого привлекательней. Она повертела в руке банку с куриным бульоном. Очень аппетитный вид. Лучше всего съесть сейчас. Длинным, чуть искривленным, сильно заострившимся носом уткнулась в сковородку с судачком, понюхала его, перевернула с боку на бок — не подгорел ли? Творог, размятый в сметане, обильно припорошенный сахарной пудрой, тоже дразняще манил. Желание насытить себя всем этим немедля все увеличивалось. Доставая компот, мать снова благодарно, с надеждою взглянула на сына: приезд его, возможно, прекратит ее великий пост?

— Подвели меня больничные повара, поголодать заставили, — произнесла она дрожащими губами. — Ихнюю пищу едва в рот протолкнуть могу. Теперь оживу. Раз ты тут, я скорехонько оклемаюсь.

В этот миг и Давид Исаевич верил, что исцеление мамы не за горами, что здоровье ее пойдет на поправку. Он с таким же радостным чувством, какое всегда навевала на него добротно сделанная работа, ждал той минуты, когда она начнет наконец пробовать его стряпню, традиционно восторгаясь ею и громко расхваливая. Но мать вдруг, спохватившись, резко обернулась к своим соседкам по палате:

— Выручайте, голубоньки. Налетайте!

Ни молодая смуглянка, ни толстогубая пожилая соседка не вняли призыву матери, каждая из них, оправдываясь, распахивала дверку своей тумбы и показывала Давиду Исаевичу собственные нескончаемые припасы. Все же мать заставила их взять у нее по отборному яблоку и выпить компот. Лишь после этого она сама принялась за еду.

Получилось именно так, как Давид Исаевич ожидал: мать громко выражала свое изумление всем, что подносила ко рту, прежде даже, чем клала на язык. Наверно, один лишь вид своей, домашней, наполненной до краев посуды производил волшебное воздействие на нее.