Борис Могильнер - Березонька

— И когда ты успел все приготовить? Ловкач! Салфетки принес? Нет? Принеси обязательно, — приказала она, вытирая губу кончиком полотенца и придвигая к себе солонку: салат показался ей пресноватым.

Удовольствие ее, однако, длилось недолго.

— Больше не могу, — жалобно произнесла она. — Видит око, да зуб неймет.

— Невкусный получился салат? Недосмотрел, — растерянно сказал сын. — Я ведь не мастер, а дилетант. Проморгал.

— Нет, Додик, ты тут не виноват. Тогда ешь, когда рот свеж, — уголки губ матери скорбно опустились. — Может, еще захочу. Наверное, еще захочу.

Это уж она старалась убаюкать тревогу сына.

Съежился Давид Исаевич, похолодел. Превозмогая подавленность, вновь подкравшуюся к ней, она легонечко потрепала его волосы, как в детстве.

— Не бойся, — сказала она, едва сдерживая слезы. Заплакать теперь ей никак нельзя было. — Десять лет тому назад я с печенью хорошо справилась. Победим и сейчас. Неужели оплошаю. Делать-то мне больше нечего — полеживай и воюй с хворью.

— Чтобы драться — сила нужна.

— В том-то и загвоздка вся. Нельзя слабеть, а отрыжки удручают. Знаешь, почему меня тошнит? Вчера рентген показал — пища в желудке задерживается. Целые сутки до того не ела, а пища там. Понимаешь? Отсюда и спазмы, и рвота, и все прочее.

— Врачи тебе это сказали?

— Я, правда, только фельдшер, но кое в чем сама разбираюсь. Будем биться до последней возможности.

Эти заверения матери ничуть не обрадовали Давида Исаевича. Напротив. Если она начинала выражаться воинственно, он всегда настораживался. Значит, невмоготу ей. Давид Исаевич поскучнел. Успокаивало лишь одно: обнаружен главный очаг недуга. Когда знаешь, чего надо опасаться, можно, по крайней мере, что-то предпринять. Неизвестность гораздо хуже. То, что заболевание весьма грозное и ничего хорошего не предвещает, Давид Исаевич не знал. Не осознавала, должно быть, этого и мать.

— Без тебя тут случались денечки, когда я совсем хорошо себя чувствовала, — стала докладывать мать. — Сначала решила не ложиться в больницу — тоска. Дома на крылечко выйдешь или на террасу, какое-никакое разнообразие. За домашними делами волей-неволей отвлечешься. Я ведь привыкла все всегда делать сама. Твой Леонтик хоть и норовил помочь мне, тем не менее либо то у него не так выходит, либо это, показывать надо, уж лучше сама.

Давид Исаевич напряженно вслушивался в слова матери, но они не приносили успокоения.

— В больницу меня вынудили лечь сильные боли, спасу от них не было, — продолжала мать. — Поначалу считала, что появляются они от усталости. Чуть притомлюсь, они тут как тут. Хотела перехитрить их отдыхом. Леонтик в техникум, я — на боковую, спать. Дудки. Приходят, черти полосатые, когда им заблаговолится. Никакой вроде причины. Лимоны мне очень помогали, есть в них что-то целительное. Надоели, поверишь ли, оскомину набила, да и портятся быстро, плесневеют, а вы шлете и шлете. Я волнуюсь, а Леонтик посмеивается, говорит, чтоб я не расстраивалась — он их съест.

Представил себе Давид Исаевич наследника, подтрунивающего над бабушкой, и ее — сконфуженную, озадаченную. Вздохнул. Как же быстро летят годы! Ведь, кажется, совсем недавно был он таким же юным, как Леонтик, и тоже порою подшучивал над ней.

Давид Исаевич легко представил себе, как Леонтик собирается в техникум. Будучи молодым, Давид Исаевич почему-то досадовал на мать за чрезмерную заботливость. Почти каждое утро она без устали доказывала необходимость сытного разнообразного завтрака для тех, кто занят умственным трудом, тем более для растущих, не окрепших еще людей, которые учатся. Он наедался раньше, чем матери хотелось, и ему приходилось всяческими хитростями усыплять ее бдительность. Она ни за что бы не выпустила его из-за стола, если б заметила, что съедает он не все, что поставлено перед ним.

Мама и Леонтика провожала, так же как и его когда-то, — стоя на террасе, глядя вслед до тех пор, пока он не скроется в переулке за соседским забором, и трижды шепча ему вослед:

— Еворехихо!

Это древнееврейское напутствие Давид Исаевич слышал за своей спиной каждый раз, когда уходил или уезжал из дому. Он не расспрашивал, что означает это, видимо, магическое для нее слово, и до сих пор не знал точного смысла, но догадывался: выражало оно, несомненно, пожелание добра, успеха, счастливого пути.

Мысленно представил Давид Исаевич, как мама, проводив внука, возвращалась в комнату и забиралась на деревянную раскладушку с высокими ножками, которая старчески скрипела. Хорошей, никелированной широкой кровати — на ней она спала с отцом — мать суеверно избегала.