Борис Могильнер - Березонька

Норшейн с ходу швырнула Евдокии Петровне:

— Ваш супруг из породы тех коней, вернее лошадей, которые в борозде умирают. И овса им не надо, была бы пашня да сбруя. Изодрал в клочья благодарность партийного бюро. Как вам такое понравится?

— Что же ты натворил? — всплеснула руками Евдокия Петровна.

Давид Исаевич сжал челюсти.

— Грамоту уничтожил, — доложила Норшейн. — Ему дали, а он в клочки ее и — в корзину!

— Когда же перестанешь горячку пороть? — недовольно сказала Евдокия Петровна.

— Мне показалось, что сделал это Давид Исаевич с полной верой в то, что хорошо выполняет свой долг, — уточнила Норшейн.

Коростенскому больше не хотелось их слушать, но как освободиться от них, он не знал. Вдруг Анна Арнольдовна взмахнула руками:

— Ой, что же я здесь стою? Меня же ждут!

Евдокия Петровна тоже порывалась уйти, но Давид Исаевич задержал ее:

— Куда нацелилась?

— В читальный зал.

— Погоди. Можешь мне объяснить, что с тобой?

Евдокия Петровна низко опустила голову:

— Ну а с тобой — что?

Давид Исаевич потер пухлой волосатой ладонью за ухом.

— Мне трудно, сложно, но хорошо, — ответил он. — Даже в самые тяжкие годы было хорошо, потому что ты была. И сейчас не ропщу. Нервничаешь ты. Недовольна — ты.

— Да, я. — Евдокия Петровна сложила обе ладони в один кулак. — Но стремлюсь все поправить. Так помоги мне.

— С какого же времени я вызываю у тебя недовольство?

— Если начистоту, то с самого начала.

— Зачем же ты столько мучилась со мной? Никто ведь не неволил. Ну, вцепился я в тебя душою, не отпускал. Как же иначе? Дрался за тебя. Оторвать от себя не мог. И сейчас не могу. Но уж коль тебе стало невмоготу, прямо скажи. Что-нибудь придумаем. Прикажешь с глаз сгинуть, подчинюсь безропотно…

Устало смежила веки Евдокия Петровна. Таким муж был всегда — упрется, не сдвинешь с места ничем. Не стал ничуть другим, хуже не стал. Евдокия Петровна вспомнила, как он добивался ее, как обхаживал, вился вокруг нее… И день, когда уступила ему, припомнила…

…Они стояли в узком проходе между книжными стеллажами, лицом к лицу, молча, напряженно. Дуся ощущала на себе его дыхание. Прижимаясь локтями к чуть прогнутой под грузом книг полке, она глядела на него своими повлажневшими глазами, в которых проступало больше мольбы, чем решимости, и не могла разомкнуть рта. Признаний его она и желала и боялась. Пока не были произнесены те стертые с виду, однако самые наиважнейшие слова, какие каждый вправе получить, по крайней мере, раз на своем веку, можно было избегать тягостного объяснения. Теперь оно, кажется, неминуемо. Дольше тянуть невозможно. И все-таки Дуся пыталась отдалить неизбежное. Не хотелось причинять горечь хорошему человеку, а лукавить она не умела.

Насупленная, с закушенными губами, Дуся обескуражила Давида, он растерянно моргал веками, плечи его опустились.

«Как уязвим!» — подумала Дуся. Ничем не защищенное смятение Давида почему-то вновь напомнило ей, что он моложе ее годами.

Дуся знала, что мешает ей не прошлое. Тот, кто дал ей первую радость и первое зло причинил, уже ничуть не властвовал над нею, но тень его холодила сердце. Он был намного старше ее. Опытен. Пресыщен. Вовсю извелась Дуся, пока не возненавидела его. Должно быть, отсвет той, подспудно забурлившей ненависти еще больше придавил Давида.

Чутье, скорее материнское, нежели женщины, озабоченной своим будущим, подсказывало Дусе осторожность. «Прищеми язык!» — мысленно шпыняла она себя. И все же с невольной, смутившей ее саму холодностью попросила:

— Не надо… Ничего бы не надо. Пожалуйста.

— Почему?

Давид выслушал ее исповедь, совсем побелев лицом. Отозвался тихо:

— Ничего ты мне не говорила, а я ничего не слышал… Ладно?

Дуся глубоко задышала, порозовев. Минуту спустя, точно очнувшись, отрывисто позвала:

— Пойдем!

И с какой-то отчаянной решимостью метнулась вперед.

Привела его Дуся к себе. В прихожей молча приняла у него пальтишко. Сунула под ноги ему узорчатые татарские тапки.

— Подойдут, наверно, — проговорила она, не поднимая глаз. — Я переоденусь.

В опрятной, оклеенной обоями комнате, куда Дуся его легонечко втолкнула, Давиду прежде всего бросилась в глаза односпальная кровать с потертым в нескольких местах никелем. Неловкость не покидала его.

Вернулась Дуся, приблизилась к нему вплотную, потрепала давно не стриженные, напущенные на уши волосы.

— Приготовлю что-нибудь покушать, — сказала она.