Борис Могильнер - Березонька

Последние слова Ленина Хайчик и Егудо услышали внятно потому, что, произнося их, Владимир Ильич повернулся лицом к ним.

— Да здравствует социалистическая революция! — провозгласил он.

— Вот в чем суть, поняла? — пояснял Егудо невесте. — Лишь революция социалистическая может дать нам равноправие.

Хайчик все же спросила:

— Ну а с Палестиной как?

Егудо отозвался решительно:

— Здесь, дорогая, наше небо и наша земля, Родина наша.

В последнее время воспоминания неотрывно преследовали ее, словно преданные стражи. Среди воспоминаний все чаще стала подкрадываться нелепая, неуклюжая мысль. Она не засекла, откуда та подкатилась, не знала, как оттолкнуть ее от себя. Мыслишка эта сулила конец мытарствам, обещала, что ее, Клару Борисовну, тотчас же перестанут терзать боли и страдания, пусть только она в одночасье перестанет помнить, пусть все забудет разом — и добро, и зло. Как только она навсегда закроет глаза, мучения ее исчезнут… Почему говорят «уйти навеки»? Тут что-то не так. Нет, не уйти — навеки остаться. Память потерять? Ничего себе желаньице! Оставить Егуду одного? Покуда она, Хайчик, жива, и он, ее Егудо, будет жив. Потом он останется жить в сыне, во внуках, но сейчас, пока она жива, он рядом с ней, в ее памяти. Ради одного этого стоит терпеть. Хотя, если честно, муки ее невыносимы.

— Тебе что-то приснилось? — Давид Исаевич положил ладонь на пальцы матери.

— Ничего. Я разве что-нибудь сказала? Жаловалась? Нет? Мне почудилось, что папа идет сюда…

В это мгновение неожиданно распахнулась дверь палаты и на пороге появилась стройная, высокая женщина в накрахмаленном до голубизны халате и белой шапочке на голове, из-под которой выбивались белокурые, должно быть, крашеные волосы, уложенные узлом на затылке. Мать и ее соседки поспешили поздороваться с нею. Она поздравила всех с праздником и пожелала скорейшего выздоровления.

Давид Исаевич от неожиданности растерялся и не ответил на приветствие. Оправившись, он сделал было к ней шаг, но она опередила его и молча протянула руку. Он пожал ее:

— Полинька?

— Как видишь.

— Твердая рука у тебя.

— Как-никак я ведь хирург.

Время добросовестно изменило внешность Полины Наумовны. Но лишь лицо. Фигура осталась прежней, юной. Это Давид Исаевич сразу отметил про себя. Она даже стала тоньше и изящней. Руку ее Давид Исаевич задержал немного дольше, чем подобает при встрече старых друзей, даже если разлука тянулась несколько десятилетий.

Высвободив ладонь, Полина Наумовна повернулась к Кларе Борисовне и присела на койке. Давид Исаевич пристально следил за врачом. Полина Наумовна явно была встревожена. Озабоченность ее почувствовала и мать. Давид Исаевич с нетерпением ждал, чем все это кончится.

— После рентгена вы уже беседовали с лечащим врачом, Клара Борисовна? — спокойно спросила Полина Наумовна, но Давид, не сводя с нее глаз, понял, что спокойствие напускное.

— Нет, — тихо ответила мать.

— Великолепно.

Давид Исаевич вновь почувствовал в ее голосе тревогу.

— Праздник — так праздник для всех, — замечает Полина Наумовна.

— У меня он двойной, — откликается мать.

— Понимаю: приехал Давид.

— Теперь-то уж вы обязательно меня на ноги поставите — все вместе…

Клара Борисовна попыталась заглянуть в глаза доктора, но это ей не удалось. Полина Наумовна опустила голову вниз, обеими руками поправляя скрутку волос на затылке. Колючий холод сжал сердце Давида, и он резко побледнел. Мать непостижимым образом почувствовала состояние сына и, взглянув на него, продолжала:

— Сызмала привыкла я к невзгодам, закалилась. Заставим болячки отступить. В первый раз, что ли? Одолеем их. Не тужить! Перемелется, мука будет. — Повернув лицо к внуку, бодро сказала: — А ежели мука будет, я на твоей свадьбе такой торт сотворю — пальчики оближешь. Самый лучший в моей жизни. Ты знаешь, какие торты я пекла? Ты папу спроси. Ты еще не знаешь, на что я способна…

— А вдруг я не женюсь.

— От тебя всего ожидать можно.

— До сих пор считаешь, что я — хорошее вино в плохой бочке?

— Поглядите-ка на него! Еще не забыл? Нет, ты молодец, честное небесное.

Полина Наумовна скользнула глазами по лицу Давида и торопливо отвела глаза. Это для него было красноречивей всяких слов. Теплись хоть маленькая надежда, она бы так себя не вела.

Тишина, которая вновь, как удушающий туман, вползла в палату, не понравилась матери. Она оглядела всех и скупо улыбнулась.