Филип Рот - Урок анатомии - роман; Пражская оргия - новелла

— Что было дальше с тем Ольгиным любовником?

— У него есть справка от врача, что у него психическое расстройство.

— А это правда?

— Он носит с собой эту справку, чтобы от него отстали. Если докажешь, что ты сумасшедший, тебя не трогают. Он-то человек на редкость здравомыслящий: любит спать с женщинами да писать стихи, а в политику, по-умному, не лезет. Так что он явно не сумасшедший. Но приходят полицейские, видят справку и увозят его в психиатрическую лечебницу. Он все еще там. Ольга думает, он ее за это убьет. Но ему там нравится. Не нужно весь день горбатиться служащим в железнодорожной конторе. В клинике тишина и покой, наконец-то можно снова писать. Можно днями напролет сочинять стихи, а не заполнять железнодорожные билеты.

— Как вы умудряетесь жить в таких условиях?

— Человеческая приспособляемость — большое дело.

Возвращается Ольга, садится ко мне на колени.

— Где господин Водичка? — интересуюсь.

— Он закрылся с тем пареньком в уборной.

— Что ты с ними сделала, Ольга? — спрашивает Болотка.

— Ничего. Когда я разделась, парень завопил. Я сняла трусы, а он как завопит: «Кошмар!» А господин Водичка наклонился, упер руки в колени и давай рассматривать меня сквозь свои толстые окуляры. Может, он хочет написать о чем-то новеньком. И вот рассматривает он меня сквозь толстые окуляры, а затем и говорит парню: «Ну, мой друг, не знаю… Хоть это и не по нашей части, но с эстетической точки зрения ничего ужасного тут нет».

Десять тридцать. В одиннадцать Хос и Хоффман ждут меня в винном баре. Все думают, что я явился в Прагу, чтобы поддержать их запрещенных писателей, а ведь на самом деле я здесь ради сделки с женщиной у меня на коленях, в которой бурлит touha.

— Ольга, вам придется встать. Мне пора.

— Я с вами.

— Терпение, — говорит мне Болотка. — У нас страна маленькая. Пятнадцатилетних девчонок у нас не миллионы. Прояви терпение, и малышка явится. Она того стоит. Маленькая чешская клецка, мы все их обожаем. Куда тебе спешить? Чего ты боишься? Видишь же — ничего такого не происходит. В Праге можно заниматься чем угодно, и всем на это наплевать. В Нью-Йорке у вас такой воли нет.

— Да не хочет он пятнадцатилетнюю, — говорит Ольга. — Они все уже прожженные шлюхи, эти малютки. Ему бы женщину лет сорока.

Ссаживаю Ольгу с колен и встаю.

— Почему вы так себя ведете? — вопрошает Ольга. — Приехали в такую даль и так себя ведете. Я же вас больше никогда не увижу.

— Увидите.

— Врете. Вы вернетесь к своим американкам, будете беседовать с ними об индейцах, а потом е**ться. В следующий раз предупредите меня заранее, я почитаю об индейских племенах, и мы с вами пое**мся.

— Пообедаете завтра со мной, Ольга? Я заеду сюда за вами.

— А сегодня вечером что ж? Почему вам не трахнуть меня сейчас? Почему вы уходите, ведь я вам нравлюсь? Кто разберет этих американских писателей!

Для моих американских читателей, окажись они поблизости, мое поведение тоже стало бы загадкой. Не сплю со всеми подряд, вообще ни с кем не сплю, сижу себе на диване, смирненько и учтиво. Чинный, благонравный, благонадежный наблюдатель, безмятежный горожанин, спокойный, вежливый, почтенный сухарь, который штаны снимать не станет, — а эти писатели на меня наседают. Обхаживают, улещивают, портят и развращают, и все же что за хитроумную, стильную комедию нравов разыгрывают пражские голодранцы в своих невыносимых обстоятельствах, в молохе вечных запретов и бега по кругу унижений. Они, безмолвные, — сплошной рот. Я всего лишь уши — и план действий, американский джентльмен за границей, в тисках старомодных иллюзий о том, что ему уготована пользительная, достойная, благородная роль.

Болотка выдвигает необидное для Ольги объяснение, почему ее согнали с колен:

— Он парень буржуазный. Оставь его в покое.

— Но у нас бесклассовое общество, — возражает она. — У нас социализм. А что толку в социализме, если мне невтерпеж, а никто меня не хочет? Все эти великие международные личности приезжают в Прагу смотреть на наше иго, но ни один из них меня не трахнет. А почему? Сартр был здесь — и ничего. С ним приезжала Симона де Бовуар — и тоже ничего. Генрих Белль, Карлос Фуентес, Грэм Грин — и ничего, ничего, ничего. А теперь вы, и то же самое. Вы думаете, что спасти Чехословакию — это значит подписать петицию, нет, спасти Чехословакию — это значит трахнуть Ольгу.

— Ольга напилась, — говорит Болотка.

— Смотри, она плачет, — вскидываюсь я.