Филип Рот - Урок анатомии - роман; Пражская оргия - новелла

Без четверти восемь меня будит телефонный звонок.

— Это я, твоя будущая жена. Доброе утро. Пришла тебя навестить. Я внизу, в холле. Поднимаюсь к тебе.

— Нет, нет. Я сам к тебе спущусь. Речь шла насчет обеда, а не завтрака.

— Чего ты боишься? Почему не хочешь, чтобы я к тебе пришла, ведь я люблю тебя? — спрашивает Ольга.

— Здесь не самое подходящее место. Сама знаешь.

— Я поднимаюсь.

— Ты ищешь неприятностей на свою голову.

— Не на свою, — говорит она.

Не успеваю я застегнуть брюки, а она уже стоит на пороге, в длинном замшевом пальто — похоже, оно прошло с ней войну и окопы, в высоких кожаных сапогах, будто прямиком с огородных грядок. На фоне этих поношенных, грязных звериных кож ее белая шея и белое лицо выглядят волнующе беззащитными — и становится понятно, почему с ней проделывают не самые приятные вещи: замурзанная, нахальная и беспомощная той глубокой, неизбывной сексуальной беспомощностью, которая даже буржуазных мужей с успехом превращала в гордецов в салонах и жеребцов в спальнях. Раз я всего боюсь, все равно, куда идти. Что ж, она не просто идет, она уже пришла: безрассудное отчаяние во плоти.

Быстро впускаю ее и захлопываю дверь.

— Благоразумие не твой конек.

— Никогда о нем не слышала. А к чему ты это сказал? — спрашивает она.

Указываю на медную люстру над кроватью — там, как еще в Нью-Йорке предупредил меня Сысовский, чаще всего устанавливают подслушивающее устройство.

— Находясь в номере, — предупреждал он меня, — думайте, о чем говорите. Жучки спрятаны повсюду. И по телефону лучше ничего важного не обсуждать. Не говорите с ней о рукописи по телефону.

Я продолжаю одеваться, а она плюхается в кресло у окна.

— Ты должен понять, — громко говорит она, — что я выхожу за тебя не из-за денег. Я выхожу за тебя, — продолжает она, указывая на бра, — потому что ты сказал, что полюбил меня с первого взгляда, а я этому поверила и сама с первого взгляда тебя полюбила.

— Да ты совсем не спала.

— Как могла я спать? Я только и думала что о своей любви к тебе, а она и радует, и печалит одновременно. Когда я думаю о нашей свадьбе и наших детях, мне не до сна.

— Давай сходим куда-нибудь позавтракать. Пойдем отсюда.

— Прежде скажи мне, что ты меня любишь.

— Я люблю тебя.

— Поэтому ты на мне женишься? Из-за любви?

— А какие еще бывают причины?

— Скажи, что ты во мне любишь больше всего.

— Твой здравый смысл.

— Но ты не должен любить меня за мой здравый смысл, ты должен любить меня саму по себе. Перечисли мне все, за что ты меня любишь.

— За завтраком.

— Нет. Сейчас. Я не могу выйти за человека, с которым едва знакома… — произнося это, она что-то карябает на обрывке бумаги, — и поставить под угрозу свое счастье, сделав неверный выбор. Мне нужно убедиться. В этом мой долг перед собой. И перед моими старенькими родителями.

Она протягивает мне записку, я читаю. «Не думай, что чешские полицейские хорошо все понимают, даже по-чешски. Говори ЧЕТКО, МЕДЛЕННО И ГРОМКО».

— Люблю твой ум, — говорю.

— А красоту?

— Люблю твою красоту.

— А тело?

— Люблю твое тело.

— А заниматься со мной любовью?

— Несказанно.

Ольга, указывая пальцем на люстру:

— Что значит «несказанно», дорогой?

— Что-то, что невозможно выразить словами.

— И со мной спать лучше, чем с американками.

— С тобой лучше всего на свете.

В гостиничном лифте, где помимо нас едут лифтер в униформе (тоже агент полиции, если верить Болотке) и три японца, ранние пташки, Ольга меня спрашивает:

— Ты уже в Чехословакии кого-нибудь отымел?

— Нет, Ольга. Хотя при этом кое-кто в Чехословакии, возможно, отымел меня.

— Сколько стоит номер в этой гостинице?

— Не знаю.

— Ну конечно. Ты ведь богач, зачем тебе знать. А знаешь ли ты, для чего в больших гостиницах ставят жучки, и непременно над кроватями?

— Для чего?

— Подслушивать иностранцев во время секса. Интересно ведь, как женщины кончают на разных языках. Цукерман, как кончают американки? Что они при этом говорят? Научи меня.

Внизу из-за стойки выдвигается администратор и направляется к нам через холл. Вежливо передо мной извинившись, он по-чешски обращается к Ольге.

— Говорите по-английски! — возмущается она. — Чтобы и он понимал! Пусть он тоже услышит эти оскорбления!

Администратор, коренастый седовласый мужчина с казенными манерами и замкнутым, неулыбчивым лицом, ее негодования не замечает, продолжает гнуть свое на чешском.