Филип Рот - Урок анатомии - роман; Пражская оргия - новелла

— А ваша мать?

— Укрылась на ферме. А через два месяца родился я. На отца я совсем не похож. И брат тоже был не похож, но ему в его коротенькой жизни не повезло. А мы двое выжили.

— А почему ваш отец, имея жену-арийку, писал на идише? Почему не на чешском? Ведь преподавал он ученикам в школе, наверное, на чешском?

— На чешском писали чехи. Он женился на моей матери, но себя чехом никогда не считал. Еврей, женатый на еврейке, хотя бы дома может забыть о том, что он еврей. У еврея, женатого на арийке вроде моей матери, всегда перед глазами ее лицо — тут уж не забудешь.

— А на немецком он не писал?

— Видите ли, мы же не судетские немцы и не пражские евреи. Конечно, благодаря идишу немецкий был ему ближе чешского. Он настаивал, чтобы мой брат был хорошо образован — знал немецкий. Сам он читал Лессинга, Гердера, Гете и Шиллера, а вот его отец был даже не городской еврей, он жил в селе, держал там лавку. С чехами такие евреи общались по-чешски, но в кругу семьи говорили только на идише. Обо всем этом отец писал: о бездомности за чертой бездомности. Один из рассказов называется «Язык матери». Всего три странички про еврейского мальчугана, который говорит на книжном немецком, на чешском без местечкового акцента и знает язык еврейского простонародья. Бездомность Кафки, осмелюсь сказать, не шла ни в какое сравнение с бесприютностью моего отца. Как и у всех пражских евреев, у Кафки был в крови девятнадцатый век. Кафка хотя бы был литератором. У отца же не было ничего. Останься он в живых, нас, я думаю, мало бы что связывало. Я бы думал: «Отчего этот человек чувствует себя таким одиноким? Отчего он такой печальный и замкнутый? Стал бы революционером — не сидел бы сейчас, обхватив голову руками, весь в раздумьях о том, кто он и откуда».

— Во всем мире сыновья не скупятся на мысли о собственных отцах.

— Когда я приехал в Нью-Йорк и написал вам письмо, я сказал Еве: «Я чувствую сродство с этим великим человеком». Имея в виду отца и его рассказы. С тех пор как мы перебрались сюда из Европы, я прочитал пятьдесят американских романов о евреях. Живя в Праге, я и не знал о том, какой размах имеет этот поразительный феномен. В Чехословакии в те годы, меж двух войн, мой отец слыл чудаком. Даже если бы он захотел напечатать свои рассказы, кто бы их взял? А даже если бы он их напечатал, все две сотни, кто бы ими заинтересовался, на такую-то тематику? А вот в Америке отец мог бы прославиться. Эмигрируй он до моего рождения, переберись в Нью-Йорк в свои тридцать с хвостиком, он встретил бы тут поддержку и публиковался в лучших журналах. И стал бы не очередным убитым евреем, а кем-то больше. Раньше я годами об отце не вспоминал, а теперь каждую минуту думаю: что с ним было бы, окажись он в той Америке, в которой оказался я? Как сложилась бы его судьба здесь? Сейчас бы ему исполнилось семьдесят два года. Меня не оставляет мысль, что он мог бы стать великим еврейским писателем.

— Его рассказы и впрямь так хороши?

— Я не преувеличиваю его талант. Он был глубоким, удивительным писателем.

— Как кто? Шолом-Алейхем? Исаак Бабель?

— Могу лишь сказать, что он был лаконичным, скромным, застенчивым, на свой особый манер. Он мог быть любым — страстным, красноречивым, эрудированным. Нет, идиш у него не похож на идиш Шолом-Алейхема. Скорее это флоберовский идиш. Последнее, что он написал, десять коротких рассказов о нацистах и евреях, — самое печальное свидетельство о тех страшных временах, которое мне доводилось читать. Речь в них идет о семье того нацистского офицера, с кем они вечерами играли в шахматы. Об их встречах, по-своему волшебных. «Рассказы о шахматах» — так он их назвал.

— Что стало с этими рассказами?

— Они, как и мои книги, остались в Праге. А именно у моей жены. Амоя жена в последнее время ко мне не расположена. Из-за меня она начала пить. Из-за меня наша дочь свихнулась и переехала жить к тетке. Из-за меня жену донимает полиция. Думаю, отцовских рассказов мне теперь не видать. Мама ходит к ней, просит отдать мужнины рассказы, но жена в ответ лишь жалуется ей на мои измены. Показывает снимки всех до одной моих возлюбленных — в раздетом виде. Их я тоже, к сожалению, оставил вместе с книгами.

— А она не уничтожит рассказы вашего отца?

— Нет-нет. У нее рука не поднимется. Ольга ведь тоже писатель. В Чехословакии она хорошо известна — и как писательница, и как пьяница, и как шлюха. Вам бы она понравилась. В свое время она была прелестна: длинноногая, с серыми кошачьими глазами, и книги писала прелестные. Ольга — женщина в высшей степени покладистая. Конфликтует она только со мной. А любой другой мужчина что ни пожелай — все исполнит. Из кожи вон будет лезть. Вот если бы вы поехали в Прагу, познакомились там с Ольгой, а она бы в вас влюбилась, то она, при правильном подходе, отдала бы вам рассказы. Она обожает любовь. Ради любви она готова на что угодно. Американский писатель, гений, знаменитый, хорош собой и не строит, бесстыднее некуда, из себя американскую невинность, — попроси вы у нее рассказы моего отца, Ольга вам их отдаст, я уверен. Главное — не завалить ее преждевременно.