Филип Рот - Урок анатомии - роман; Пражская оргия - новелла

Он позвонил доктору Котлеру.

— Это Натан Цукерман. Что значит «долорогист»?

— Добрый день, Натан. Так вы получили подушку? Начали пользоваться?

— Да, ее доставили, спасибо. Вы подписались как долорогист. Я сейчас как раз лежу на подушке и решил позвонить вам, уточнить определение.

На самом деле он позвонил узнать о гипнотических практиках, применяемых в трудных случаях, позвонил, потому что традиционные методы высокоуважаемых врачей никакого облегчения не принесли, потому что он не мог позволить себе отказаться от нового метода только из-за того, что врач пожилой и эксцентричный человек, или из-за того, что врач-изгнанник ностальгирует по тем же трущобам, что и он. Все родом откуда-то, все стареют, все говорят с тем или иным акцентом. Излечение ни от Господа Бога, ни от больницы Маунт-Синай не придет — теперь это стало ясно. Гипноз казался огромным шагом назад — после того, как он сам сколько лет всех гипнотизировал, однако если кто-то действительно сможет поговорить с болью напрямую, не требуя от него поисков смысла, без помех вечно жужжащего эго…

— Долорогия — это неологизм доктора Котлера или область медицины, которую можно изучать?

— Это то, что каждый врач изучает ежедневно, когда к нему приходит пациент и говорит: «Доктор, у меня болит». Но я как раз считаю долорогию своей основной специальностью, потому что мой метод заключается в отказе от лекарств и аппаратов. Я — из времен стетоскопов, термометров и хирургических щипцов. Для остального есть два глаза, два уха, две руки, рот и самый главный инструмент — врачебная интуиция. Боль — она как плачущий ребенок. Не может объяснить, чего хочет. Долорогист докапывается до сути дела. Хроническая боль — это загадка, разгадывать которую у большинства моих коллег времени нет. Многие из них ее боятся. Многие врачи боятся смерти и умирания. Когда люди умирают, им требуется невероятное количество поддержки. И доктор, который боится, не может им ее дать.

— Вы сегодня днем свободны?

— Для Натана Цукермана я свободен в любое время суток.

— Я бы хотел зайти, побеседовать о том, что мы будем делать, если подушка не поможет.

— Мальчик мой, голос у вас расстроенный. Приходите сначала на ланч. Я живу с видом на Ист-Ривер. Когда я здесь поселился, думал, буду стоять и смотреть на реку по пять часов в день. Теперь я так занят, вдет неделя за неделей, а я и не успеваю вспомнить, что здесь есть река.

— Мне хотелось бы поговорить о гипнозе. Гипноз, отметили вы в своей записке, иногда помогает в таких случаях, как у меня.

— Нисколько не преуменьшая ваших страданий, хочу отметить, что он помогает в куда более тяжелых случаях. Астма, мигрень, колит, дерматит… Я видел, как человек на грани самоубийства из-за невралгии тройничного нерва — а это кошмарная боль, поражающая лицо, — вернулся к жизни благодаря гипнозу. В моей практике встречались пациенты, от которых все отказались, а теперь я не успеваю отвечать на письма этих людей, которых считали неизлечимыми и которым я гипнозом вернул здоровье. Моей секретарше нужна секретарша — настолько я завален письмами.

— Я буду у вас через час.

Но через час он лежал на разобранной постели в своей спаленке и звонил в Кеймбридж, штат Массачусетс. Хватит трястись перед атакой. Но я не трясусь, и это не первая атака. Он что, будет сидеть и слушать, вне зависимости от того, насколько великодушно я буду терпеливо указывать на сотни его ошибок? Рассчитываешь, что его будут мучить угрызения совести? Полагаешь, что завоюешь его расположение тем, что позвонишь по межгороду и сообщишь ему, что он не умеет читать? Он высказывает правильные мысли по поводу евреев, а ты высказываешь неправильные мысли по поводу евреев, и что ты ни ори, это ничего не изменит. Но такие вот Аппели и сглазили — своим дурным еврейским глазом — мои мускулы. Они вгоняют иголки, я воплю и заглатываю перкодан дюжинами. А с дурным глазом вот что делают — тычут в него горящей палкой. Но он не наместник моего отца и уж тем более не великий вождь, которому юный Натан мечтал угодить, но не мог не противодействовать. Я не юный Натан. Я сорокалетний клиент трихологической клиники Энтона. Необходимость быть «понятым» отпадает, когда начинаешь терять волосы. Отец, который на смертном одре назвал тебя ублюдком, умер, а общность, называемая «еврейством», — понятие, не поддающееся их морализаторским оценкам. Это я узнал от Милтона Аппеля, от одного из его воплощений. И разъяснять им все это нет смысла.