Филип Рот - Урок анатомии - роман; Пражская оргия - новелла

Дженни, запыхавшись, подбежала к телефону на пятнадцатом звонке, и Цукерман тут же повесил трубку. Скажи он ей, куда собрался, она, как и Дайана, стала бы его отговаривать. Он вдруг ясно понял, что все они стали бы его отговаривать. Яга с малопонятным польским акцентом вывалила бы на него свое польское отчаяние: «Ты хочешь быть как люди, которых тянет к ординарности. Хочешь иметь тонкие чувства, как средний класс. Хочешь быть врачом — как те, кто признается в преступлениях, которых не совершали. Привет, Достоевский! Не будь таким банальным». Глория рассмеялась бы и сказала что-нибудь бредовое: «Может, тебе нужен ребенок? Я могу завести второго мужа, и мы родим ребеночка. Марвин возражать не станет — он любит тебя больше, чем я». Но остановит его подлинная мудрость Дженни. Он вообще не понимал, почему она до сих пор с ним общается. Почему они все с ним общаются. Глория, предполагал он, приходила к нему, чтобы покрасоваться в своих стрингах, чтобы было чем заняться днем пару раз в неделю; Дайана, будущий матадор, хотела разок попробовать всего; Яге нужно было убежище где-нибудь между домом, который был не-домом, и клиникой Энтона, а ничего лучше его коврика увы, она найти не смогла. Но Дженни, что она в нем нашла? Дженни была одной из длинной череды рассудительных жен, писательских жен, умеющих со сноровкой сапера обезвредить и дикую паранойю, и разгулявшееся воображение творца, постоянно усмиряя взаимоисключающие желания, что пышным цветом цветут в писательском кабинете, из тех милых женщин, что вряд ли откусят тебе яйца, милых, здравомыслящих женщин, на которых можно положиться, из послушных дочерей, выросших в неблагополучных семьях, из тех идеальных женщин, с какими он в конце концов разводился. Что и кому ты доказываешь, маясь в одиночку, когда есть Дженни, которая всегда готова прийти на помощь и никогда не отчаивается?

Беарсвилль, штат Нью-Йорк

Ранняя плейстоценовая эпоха

Дорогой Натан!

Я исполнена сил и оптимизма, насвистываю марши — я часто это делаю, когда так настроена, а ты все больше впадаешь в отчаяние. В последнее время в твоем лице есть что-то такое, что исчезает только после секса и только на пять минут. У меня ощущение, что ты того и гляди рехнешься. Я знаю это, так как что-то во мне принимает твою форму (звучит это куда непристойнее, чем на самом деле). И есть много того, чего тебе не надо делать, чтобы меня ублажить. Моя бабушка (просит передать тебе, что пальто носит шестнадцатого размера) твердила: «Я хочу одного — чтобы ты была счастлива», и это меня всегда раздражало. Я хотела не только счастья. Какая я была дура! С годами я стала понимать, как это важно — быть счастливым и просто быть хорошим человеком. Ты нашел женщину, которую можешь сделать счастливой.

И если тебе интересно, это я.

Я никогда не рассказывала тебе, что, вернувшись в полной растерянности из Франции, я пошла к психоаналитику. Он сказал мне, что мужчины и женщины с неуправляемыми сексуальными инстинктами часто стремятся к тому, чтобы их жестко подавляли; когда контроль ослабевает, они могут дать волю зверю в себе и выпустить его наружу. Это я пытаюсь объяснить, что имею в виду, говоря: что-то во мне принимает твою форму. (В эротическом смысле мы, женщины, в юном возрасте решаем, кем мы будем — жрицами или жертвами. И от этого не отступаем. А потом, в середине жизни, очень хочется все поменять, и такую возможность ты мне предоставил — дав ту тысячу, которую я промотала в «Бергдорфе». Это я продолжаю объяснять.)

Шел снег. Нападало еще тридцать сантиметров поверх вчерашних сорока. На горе максимальная ожидаемая температура — ноль градусов. Грядет новый ледниковый период. Я все это пишу. Все странное и лунное. Жду, что как-нибудь посмотрюсь в зеркало и увижу себя саблезубой. Ты жив-здоров и по-прежнему живешь в Нью-Йорке? Когда мы разговаривали в понедельник, мне так не показалось. Повесив трубку, я стала думать о тебе как о человеке, которого я когда-то знала. Неужели Милтон Аппель — это все, что тебя интересует? Давай назовем его Тевье и проверим, будешь ли ты так же расстраиваться. Он считает, что ты делаешь то, что делаешь, из садистского удовольствия? Я считала, что твоя книга — это череда добродушных шуток. Твои сомнения меня удивляют. На мой взгляд, хороший писатель — не верховный жрец храма светской культуры, он — умный пес. Исключительная чувствительность к определенным раздражителям, как нюх у собак, и выборочная ограниченность в выражении чувств. При таком сочетании получается не говорить, а лаять, выть, истошно рыть норы, делать стойку, скулить, мести хвостом и так далее. Хороший пес — хорошая книга. А ты — хороший пес. Разве этого недостаточно? Когда-то ты написал роман «Смешанные чувства». Почему бы тебе его не перечитать? Прочитай хотя бы название. Про того, кто сделал своей работой и своей судьбой копание в смешанных чувствах к родным, к своей стране, к своей религии, к своему образованию и даже к своему полу — про это пропусти. Возвращаюсь к сути дела. Я не могу ничего не сказать, а говорить с самой собой — это не то же самое. Здесь сдается небольшой домик, который тебе понравится. Не такой убогий, как мой, а теплый и уютный. И неподалеку. Я смогла бы проверять, как ты там. Познакомила бы тебя с местными жителями, и тебе было бы с кем беседовать. Познакомила бы тебя с природой.