Филип Рот - Урок анатомии - роман; Пражская оргия - новелла

— Почему тебе здесь так не нравится?

— Потому что я здесь никому не нужна! Глупый ты человек, конечно, мне здесь не нравится. Я живу с человеком, который никому не нужен. Чем он может здесь заниматься? Я работаю в клинике лечения волос, и это нормально. Но не для мужчины. Пойди он на такую работу — и через год ему каюк. Но я умоляла его убежать со мной, спасти меня от этого безумия, поэтому я не могу просить его подметать полы в Нью-Йорке.

— А где он работал до того, как приехал сюда?

— Если я тебе скажу, ты неправильно поймешь. Решишь, что это «интересно».

— Может, я не все неправильно понимаю?

— Он спас меня от людей, которые отравляли мою жизнь. Теперь я должна спасти его от изгнания. Он спас меня от мужа. Он спас меня от любовника. Он спас меня от людей, разрушавших все, что я люблю. Здесь я — его глаза, его голос, его надежда выжить. Если я уйду, это его убьет. Речь не о том, чтобы тебя любили, а о том, чтобы любить кого-то — веришь ты в это или нет.

— Никто не просит тебя от него уходить.

Яга откупорила следующую бутылку вина и так, голая, сидя на полу рядом с ним, выпила по-быстрому половину.

— Но я-то хочу, — сказала она.

— Кто он?

— Мальчик. Мальчик, который не подумал. Вот о чем спросил его в Варшаве мой любовник. Он увидел нас в кафе, подошел к нему — он был вне себя. «Ты кто?» — заорал он.

— И что ответил мальчик?

— Он ответил: «Не твое дело». Ты, наверное, не видишь в этом героизма. Но это героизм — если один мужчина в два раза младше другого.

— Он сбежал с тобой, чтобы стать героем, а ты сбежала с ним, чтобы сбежать.

— И теперь ты считаешь, что понимаешь, почему мне так нравится «мое место» у тебя на столе. Считаешь, что понимаешь, почему я напиваюсь допьяна твоим дорогим кларетом. «Она задумала сменить его на меня». Только это не так. Я хотя и склонна плыть по течению, как все эмигранты, в тебя не влюблюсь.

— Отлично.

— Я позволю тебе делать со мной все, что ты захочешь, но я не влюблюсь.

— Хорошо.

— Всего-то отлично и хорошо? Нет, в моем случае это великолепно. Потому что я лучше всех женщин на земле умею влюбляться не в тех мужчин. В коммунистических странах я поставила рекорд. Они либо женаты, либо убийцы, либо — как ты, мужчины, покончившие с любовью. Ласковые, понимающие, щедрые на деньги и вино, но заинтересованные в тебе лишь как в теле. Теплый лед. Знаю я писателей.

— Откуда ты знаешь, я спрашивать не буду. Продолжай.

— Я знаю писателей. Красивые чувства. Они тебя очаровывают красивыми чувствами. Но чувства быстро испаряются, когда ты перестаешь им позировать. Как только они в тебе разберутся и все запишут, ты свободна. Если они что тебе и дают, так только свое внимание.

— Можно и этого не получить.

— Ах, это внимание! Объекту очень приятно, пока внимание направлено на него.

— Кем ты была в Польше?

— Я же сказала. Женщиной-рекордсменкой. Женщиной, которая влюблялась не в тех мужчин. — И она снова предложила встать, чтобы он ее поимел, в любую позу, которая его возбуждает. — Кончай как хочешь и не жди меня. Пусть писатель лучше этим занимается, а не вопросы задает.

А тебе что лучше? Нелегко было оказать ей любезность и не спросить. Яга права насчет писателей — все это время Цукерман думал, что, если она разговорится, быть может, в ее рассказах отыщется то, что побудит его снова начать писать. Она его оскорбляла, она его бранила, а когда пора было уходить, порой так злилась, что сдерживалась как могла, чтобы его не ударить. Она хотела стать бессильной, чтобы ее спасали, и хотела быть героиней, добиться своего, и ненавидела она его, похоже, больше всего за то, что он напоминал ей — просто потому, что все это подмечал, — что она не способна ни на то, ни на другое. Писатель в простое, Цукерман изо всех сил старался оставаться невозмутимым. Не следует смешивать удовольствие и работу. Он здесь, чтобы слушать. Он мог поддержать ее только этим. Они приходят, думал он, рассказывают мне о себе, я слушаю и изредка говорю: «Быть может, я понимаю больше, чем ты думаешь», но я не могу излечить недуги всех пациентов, что ко мне приходят, согбенные под грузом своих горестей и бед. Это, конечно, чудовищно: все страдания мира мне хороши, поскольку они льют воду на мою мельницу, и все, что я могу, узнав чью-то историю, так это захотеть превратить ее в материал, но если кто этим одержим, то ничего не поделаешь. В этом занятии есть демоническая сторона, о которой Нобелевский комитет предпочитает не распространяться. Было бы чудесно, особенно когда общаешься со страдальцами, не преследовать личных целей, руководствоваться высокими мотивами, как все, но — увы! — такое уж ремесло. Писатель может лечить одного пациента — самого себя.