Олдос Хаксли - Монашка к завтраку [сборник]

Мистер Хаттон ничего не сказал, молча глядя на эту жалкую фигурку, лежавшую на кровати.

– Если с тобой что-нибудь сделают, я не останусь жить.

Она приподнялась в постели и, держа его за плечи на расстоянии вытянутых рук, впилась ему в лицо таким взглядом, точно они виделись в последний раз.

– Я люблю тебя, люблю, люблю! – Она притянула его к себе – вялого, покорного, – прижалась к нему. – Котик! Я не знала, что ты так любишь меня. Но зачем, зачем ты это сделал?

Мистер Хаттон высвободился из ее рук и встал. Лицо у него побагровело.

– Ты, кажется, убеждена, что я действительно убил свою жену, – сказал он. – Это просто дико! За кого вы меня все принимаете? За героя экрана? – Он начинал выходить из себя. Все раздражение, весь страх и растерянность, владевшие им целый день, вылились в ярость против нее. – Боже! Как это глупо! Имеешь ли ты хоть малейшее понятие об интеллекте цивилизованного человеческого существа? Неужели я похож на человека, который убивает всех походя? Ты, верно, воображаешь, что я влюбился в тебя до полной потери сознания и с легкостью решился на такое безумство. Когда вы, женщины, поймете, что любви до потери сознания не бывает? Человеку нужно одно: спокойная жизнь – то, чего вы как раз не хотите ему дать. Я сам не понимаю, какого черта мне понадобилось жениться на тебе. Это была глупейшая шутка. А теперь ты твердишь, что я убийца. Довольно, хватит с меня!

Твердо ступая, мистер Хаттон пошел к двери. Он знал, что наговорил ужасных вещей, недопустимых вещей, что надо немедленно взять свои слова обратно. Но нет, этого он делать не станет. Он затворил за собой дверь.

– Котик! – Он повернул дверную ручку, язычок щелкнул. – Котик! – В голосе, который донесся до него сквозь запертую дверь, была мука. Вернуться? Да, надо вернуться. Он взялся за ручку, тут же отдернул пальцы и быстро зашагал прочь, но на середине лестницы остановился. Она способна сотворить любую глупость – выброситься из окна, сделать бог знает что… Он внимательно прислушался – все было тихо. Но ему ясно представилось, как она на цыпочках идет к окну, поднимает раму, насколько можно, и высовывается наружу, на холодный ночной воздух. Шел небольшой дождь. Под окном каменная терраса. Сколько до нее? Футов двадцать пять – тридцать? Однажды он шел по Пикадилли, и с третьего этажа отеля «Риц» свалилась собака. Он видел, как она упала, слышал стук о тротуар. Вернуться? Да ни за что в жизни; он ненавидел ее.

Он долго сидел у себя в кабинете. Что произошло? Что происходит? Он прикладывал и так и сяк и не находил ответа на свой вопрос. А что, если придется досмотреть этот кошмар до страшного конца? Ему грозит смерть. Из глаз у него потекли слезы; он так страстно хотел жить. «Хорошо жить на свете». Несчастной Эмили тоже хотелось жить, вспомнилось ему. «Да, жить хорошо». Есть еще столько мест в этом удивительном мире, где он не успел побывать, столько милых, забавных людей, с которыми он не успел познакомиться, столько очаровательных женщин, которых он и в глаза не видал. Могучие белые волы по-прежнему будут медленно влачить свои повозки по тосканским дорогам; кипарисы, стройные, как колонны, будут все так же вздыматься в голубое небо; но он ничего этого не увидит. А сладкие южные вина – «Слеза Христова» и «Иудина кровь»? Не он будет пить их – другие, не он. Другие будут бродить по узким полутемным проходам между книжными полками в недрах Лондонской библиотеки, вдыхать приятный пыльный запах хороших книг, вглядываться в незнакомые заглавия на корешках, открывать неизвестные имена, вести разведку на подступах к необъятному миру познания. Он будет лежать в земле, на дне глубокой ямы. Но за что, за что? Смутно он чувствовал в этом какой-то не поддающийся разуму акт справедливости. В прошлом он был полон легкомыслия, глупости, совершал безответственные поступки. Теперь судьба вела с ним такую же легкомысленную, безответственную игру. Значит, око за око, значит, Бог все-таки есть.

Ему захотелось молиться. Сорок лет назад он каждый вечер становился на колени у своей кроватки. Ежевечерняя формула детства сама собой вернулась к нему из какой-то давно замкнутой на замок каморки памяти. «Боженька, храни папу и маму, Тома, сестренку и маленького братца, мадемуазель и няню и всех, кого я люблю, и сделай так, чтобы я стал хорошим мальчиком. Аминь». Все они давно умерли – все, кроме Сисси.

Мысли его утихли и словно размылись; великий покой объял душу. Он поднялся вверх по лестнице просить прощения у Дорис. Она лежала на кушетке в ногах кровати. Рядом, на полу, валялся синий флакон с жидкостью для растирания; на этикетке надпись: «Наружное». Она, должно быть, выпила не меньше половины его содержимого.