Олдос Хаксли - Монашка к завтраку [сборник]

– Я тоже когда-то был влюблен, – сказал он. – Нынче как раз годовщина моей последней земной страсти; пятьдесят лет минуло с тех пор, как я жаждал плоти – и пятьдесят лет, как Господь отверз мои очи на мерзость разложения, которое навлек на себя человек.

Вы молоды, тела ваши чисты, стройны; ни нарывы, ни опухоли, ни проказа не уродуют их вожделенную красоту; но наружное цветение, возможно, тем более гноит ваши души изнутри.

Однако Господь все создал совершенным; изъяны лишь результат случая и злой воли. Все металлы были бы золотом, если бы их элементы не имели пагубного желания сочетаться по собственному усмотрению. Так же и с людьми: горящая сера страсти, соль мудрости, юркая ртутная душа – им бы сплавиться и создать золотое существо, не подверженное порче и рже. Но элементы смешиваются, препираясь друг с другом, не в чистой гармонии любви, и золото – редкость, а свинец, железо и ядовитая медь, от которой привкус, как от угрызений совести, повсюду.

Господь открыл мне глаза, прежде чем молодость моя окончательно истлела. Это случилось полвека назад, но я еще вижу ее перед собой, мою Амброзию, белое, печальное лицо, нагое тело и жуткий недуг, выедающий грудь.

С тех пор я жил, пытаясь исправлять зло, восстанавливать, насколько было в моих слабых силах, некую меру изначального совершенства испорченного мира. Я стремился вернуть всем металлам их подлинную природу, сделать подлинное золото из поддельных, ненастоящих, случайных свинца, меди, олова, железа. Я занимался и более сложной алхимией, предпринимая попытки преобразования человека. Теперь, силясь соскрести мерзейший шлак неверия с душ язычников, я умираю. Достиг ли я чего-либо? Не знаю.

Галера тронулась, развернувшись носом в сторону моря. Свечи затрепетали на ветру, отбрасывая на лицо мученика неверный, изменчивый свет. На корме воцарилась долгое молчание. Весла, поскрипывая, со всплеском уходили под воду. Иногда снизу раздавался крик, это надсмотрщик отдавал рабам приказы, или ругался, или бил. Старик заговорил снова, слабее, словно сам с собой.

– Я провел так восемьдесят лет, восемьдесят лет посреди разъедающего моря ненависти и раздоров. Человек должен хранить в чистоте, не сплавляя ни с чем, свою сердцевину из золота, это крохотное средоточие совершенства, которое, хоть и хиреет от времени, дается при рождении всем. Все остальные металлы, будь они прочные, как сталь, блестящие и твердые, как латунь, расплавятся во всепожирающей горечи жизни. Ненависть, похоть, гнев – порочные страсти покроют ржавчиной вашу железную волю, воинственное великолепие ваших медных доспехов. Чтобы противостоять им, необходимо золотое совершенство чистой любви и чистого знания.

Богу было угодно, чтобы я стал камнем – о, слабым в добродетели, – коснувшимся и преобразившим хоть толику неблагородных металлов в то золото, что превыше порчи. Но это тяжкий труд – неблагодарный труд. Человек соорудил из своего мира ад и поставил править им богов боли. Похотливые козлоподобные божества, услаждающиеся на своих оргиях агонией этого измученного мира, разглядывающие его, как те омерзительные любовники, сластолюбие которых тусклым огнем перегорает в жестокость.

Лихорадка понукает нас мчаться по жизни в горячке безумия. Жаждая трясины зла, откуда и пришла эта лихорадка, жаждая собственных бредовых видений, человек очертя голову бросается сам не зная куда. А всепожирающий рак непрестанно грызет его внутренности и в конечном счете погубит, и тогда даже жуткого вдохновения лихорадки недостанет, чтобы подпереть его. И он рухнет, загромождая землю, груда гнили и боли, пока наконец очищающий огонь не сметет этот ужас.

Лихорадка и рак; кислоты, жгучие и едкие… Я жил так восемьдесят лет. Слава Богу, конец.

Светало; свечи стали почти неразличимы в лучах солнца, они полностью растворились, как души в благодати. Скоро старик уснул.

На корму на цыпочках прошел капитан и для доверительной беседы отвел испанца в сторонку.

– Как вы думаете, он сегодня умрет? – спросил он.

Молодой человек кивнул.

– Да упокоит Господь его душу, – богобоязненно сказал капитан. – Но что вы думаете, куда лучше отвезти тело – на Менорку или в Геную? На Менорке немало дадут за собственного мученика. В то же время, если Генуя получит такую священную реликвию, слава ее возрастет, хотя праведник и никак не связан с городом. Вот в чем сложность-то. Понимаете, а вдруг мои генуэзцы не захотят тела, потому что он с Менорки, а не их земляк. Тогда, отвезя его туда, я окажусь в дураках. Ох, как же трудно, как же трудно. И все-то нужно продумать. Не знаю, конечно, но мне сдается, сначала все-таки стоит отвезти его на Менорку. Как вам кажется?