Олдос Хаксли - Монашка к завтраку [сборник]

Женщина надулась.

– Ты больно ущипнул меня. И все равно не понимаю, зачем было меня будить.

Он опять улыбнулся, на сей раз с похотливым добродушием.

– Мне захотелось тебя поцеловать, – сказал он и властно провел рукой по ее телу, как гладят собаку.

Внезапно предвечерний покой был нарушен. Тишина воздуха сотряслась от сильного шума, комканого, рваного. Рокочущий гул низких голосов, бой барабанов и скрежет металла прорезали громкие крики.

– Что там еще в городе? – с тревогой спросила женщина любовника.

– Бог его знает, – ответил тот. – Наверно, псы-язычники что-то не поделили с нашими.

Он встал и подошел к поручням галеры. В четверти мили за гладкими водами залива виднелся маленький африканский городок, который они остановились посмотреть. Ярко, беспощадно четко освещало его солнце. Небо, пальмы, белые дома, купола, башни были выделаны словно из какого-то прочного металла и покрыты слоем эмали. В обе стороны разворачивалась гряда низких красных холмов. Солнечные лучи высвечивали все до малейших подробностей, так что у наблюдателя пропадало ощущение расстояния. Будто картина была нарисована в двух измерениях на плоской поверхности.

Молодой человек вернулся под навес к лежанке и прилег. Было жарко как никогда, по крайней мере так казалось, после того как он приложил усилия, для того чтобы встать. Он задумался о высокогорных прохладных пастбищах, где далеко внизу, не видно глазу, в глубоких руслах приятно журчат реки. О свежих ароматных ветрах – не тех, что дышат лишь пылью и пламенем. Об узких темных овалах теней от кипарисов, о зеленой прохладе каштановых рощ, менее густой, текучей, прозрачной. О людях, которые – он не забыл – сидели под деревьями, молодые, ярко, нарядно одетые, их жизнь – сплошное веселье и услада. Песни, что они пели, – он припомнил голоса и вереницу танцоров. И запахи – одна танцорка оказалась близко, – слабый дурманящий дух женского тела. Он помнил их рассказы; один особенно высветился в памяти, прелестный рассказ о волшебнике, который предложил превратить в кобылу одну крестьянку и дурачил ее мужа, забавляясь с ней у того на глазах, а потом, когда не смог превратить ее обратно в женщину, очаровательно извинился. При этих воспоминаниях испанец улыбнулся сам себе и, протянув руку, коснулся наложницы. Грудь под пальцами была мягкая, влажная от пота; у него возникло неприятное ощущение, что женщина расплывается от жары.

– Зачем ты меня трогаешь? – спросила она.

Он не ответил и, отвернувшись от нее, задумался о том, как же люди будут воскресать во плоти. Это представлялось странным, учитывая столь явную активность червей. А если воскресать будут в старом теле? Он содрогнулся, вообразив себе, во что превратится эта женщина в шестьдесят, семьдесят. Станет неописуемо отвратительной. Старые мужчины тоже мерзкие. От них несет, глаза слезятся, блестят, как у оленей. Он решил, что убьет себя, прежде чем придет старость. Сейчас ему двадцать восемь. Он отпустил себе еще двенадцать лет. А потом он положит всему конец. Его мысли померкли и растворились во сне.

Пока он спал, женщина смотрела на него. Хороший, думала она, хотя иногда жестокий. Он отличался от других известных ей мужчин. Раньше, в шестнадцать, только вступая на поприще любви, она считала, что в постель ложатся одни пьяные. Все мужчины были грязные и походили на животных; она считала себя выше их. Но этот благородный. Она не понимала его; его мысли оставались для нее загадкой. Она чувствовала себя ниже и боялась его самого и этих его проявлений жестокости; но все-таки он хороший и волен делать с ней что угодно.

Издалека послышались весла – ритмичные удары о воду и скрип. Кто-то окликнул, и в пугающей близости, с расстояния вытянутой руки моряк крикнул в ответ. Молодой человек подскочил.

– В чем дело? – спросил он, сердито повернувшись к девушке, словно возлагая на нее ответственность за то, что прервали его неглубокий сон.

– Кажется, лодка, – ответила она. – Похоже, возвращается с берега.

Люди взобрались из лодки на борт, и все застоявшееся живое, что было на галере, возбужденно слетелось на них. Они стали центром водоворота, куда устремились все. Даже молодого каталонца при всей его ненависти к вонючим генуэзским матросам затянул этот поток. Все заговорили разом, и в общем гаме вопросов и ответов толком невозможно было ничего разобрать. Гул перекрывал высокий голос маленького юнги с лодки. Он обегал всех по очереди и повторял: