Ольга Мирошниченко - В сторону южную

«Чем все это кончилось? — попыталась вспомнить Оксана. — Отчего его приезд оказался так неуместен и тягостен?!»

И неожиданно, словно те бесплотные, на экране, решили помочь ей, зазвучала знакомая и милая мелодия.

Оксана даже глаза открыла от неожиданности.

«Сердце красавицы склонно к измене», — пел смуглый жизнерадостный толстяк, демонстрируя бледно-розовое нёбо и подозрительно великолепные зубы.

Оксана ненавидела рояль, ненавидела музыкальную школу и черную нотную папку с трогательным профилем Моцарта. Часто эта папка аккуратно опускалась за батарею на лестнице, и, освободившись от ненужного, укором отягчающего груза, Оксана спешила на площадь Маяковского, где у кинотеатра «Москва» ждали ее одноклассники.

Но день экзамена приближался, и назойливая, как зубная боль, «Песенка герцога» все чаще безжизненным ученическим звучанием мучила домашних.

Оксана не услышала звонка и увидела Павла, лишь когда, осторожно и бесшумно ступая стегаными ватными бурками по блестящему натертому полу, шел он через комнату к роялю.

Страдальчески сморщившись, она показала глазами на ноты, потом на часы на стене, и он тотчас с готовностью закивал, прося ее не прерывать занятий. Потом он проводил ее до музыкальной школы, и всю дорогу Оксана рассказывала, какая строгая и занудная старая дева будет принимать экзамен и как надоела ей эта никому, кроме мамы, не нужная долбежка гамм и пьес.

Близость весны чувствовалась во всем: и в толчее женщин у дверей магазина «Ткани» на углу бульвара и улицы Качалова, и в неприметной обыденности, такой радостной зимой, пирамиды огромных, с пористой шкуркой апельсинов в витрине консервного на Герцена.

В ярком утреннем солнечном свете, среди спешащих оживленных, по-воскресному нарядных людей, высокая, в длинной шинели, фигура Павла выделялась неуместно и странно. Неуместен был и приезд его. Лишь один раз смутное, полузабытое воспоминание о горнице, полутемной от ветвей деревьев, приникших к окнам, мелькнуло в душе Оксаны, когда вошли в сумрак огромной арки. Оксана не случайно свернула с шумных многолюдных улиц, выбрав непраздничный путь дворов и закоулков. Ее смущали бурки Павла. И он, словно почувствовав это, вдруг совсем некстати, посреди пустого разговора, сказал, что бурки сшила ему в дорогу Калюжка, что она уже совсем плоха, не управляется с хозяйством, и ей помогает много Сережа. Павел будто даже гордился этими бурками. Высокие, аккуратно выстеганные заботливой рукой, одетые в блестящие калоши, они, новизной калош, ненужных на сухом чистом тротуаре, всем провинциальным видом своим, привлекали внимание прохожих.

Во дворе музыкальной школы, боясь, что его увидят ребята из класса, Оксана торопливо распрощалась с ним. Ей казалось само собой разумеющимся, что он вернется в ее дом и, придя с экзамена, она увидит его с матерью в кухне, мирно беседующих за чаем о жизни родных им мест и людей. Но когда вечером она позвонила в дверь, мать, с холодно замкнутым, непривычным лицом открыв ей, даже не спросила, какую отметку она получила, и, не взглянув, ушла в кухню.

Это так поразило Оксану, что, не раздеваясь, она пошла вслед и, остановившись на пороге уютной, пахнущей ванилью и сдобой кухни, спросила обидчиво:

— Чего это ты?

Мать не ответила, возилась у плиты.

— А где Павел? — удивилась Оксана.

— Ты меня спрашиваешь! — сказала мать и поставила перед отчимом тарелку с пирогом.

По лицу Андрея Львовича, по тому, как осторожно, стараясь не звенеть ложечкой, размешивал он в стакане сахар, Оксана поняла, что мать в плохом настроении. Нужно было срочно все исправлять.

— Ой, какая прелесть! — на широком подоконнике Оксана увидела гирлянду из лука, чеснока и красного перца. — Это Павел привез? — Оксана надела гирлянду на шею. — А где он?

— Немедленно выйди из кухни. Почему ты здесь в пальто? — зло крикнула мать.

— Да ты что?.. — растерянно спросила Оксана. — Чего ты на меня?

— А ты не понимаешь? — насмешливо спросила Галя. — «Где Павел?» — передразнила она. — Очень бы нам хотелось узнать — где? Может, ты скажешь?

— Но я не знаю… — удивилась Оксана, — я думала…

— Ничего ты не думала, ты только о себе думаешь.

— А ты молчи, не твое это… — начала Оксана, но мать очень тихо и очень твердо приказала:

— Нет, ты молчи! — и, хотя Оксана, остановившись в изумлении перед ее гневом посреди кухни, и не думала возражать, только переводила взгляд с матери на Галю и с Гали на Андрея Львовича, вдруг крикнула: — Молчи! Молчи! И иди, пожалуйста, к себе. Я ведь тебе сказала!