Филип Рот - Цукерман освобожденный

Предыдущей ночью он плохо спал, думал о возвращении на Манхэттен, о том, что носовой платок, оскверненный Пеплером, возможно, не конец его грязных действий, а только начало. А что, если у этого развратного бывшего морпеха есть пистолет? А что, если он решит спрятаться у лифта и попробует задушить Цукермана? Эту сцену Цукерман не только живо представлял, к четырем утра он даже слышал ее запах. Пеплер был весом в тонну и провонял одеколоном «Аква велва». Он был свежевыбрит. К чему он готовился — к убийству или к последующему интервью тележурналистам? Натан, вы вор! Вы украли мою заморочку! Мою тайну! Мои деньги! МАСТЕР-ДРОЧИЛА УБИВАЕТ БАРДА ДРОЧИЛ; ЦУКЕРМАН ПОГИБ ОТ РУКИ ОНАНИСТА. А всего противнее было то, что его терзали такие примитивные страхи — и эти страхи к рассвету рассеялись; тем не менее перед отъездом он позвонил и нанял человека, чтобы тот его защищал хотя бы сразу по возвращении. Но, увидев лимузин, он подумал: надо было ехать на автобусе. Забудь о воздаянии. И этого нет. Никаких мстителей нет.

Он подошел к лимузину. За рулем был молодой водитель Сезары, в форме и темных очках.

— Готов поклясться, вы уж не думали меня снова увидеть, — сказал Цукерман.

— Почему же?

Он вернулся к брату. Генри ждал его, чтобы попрощаться перед тем, как заберет свою машину с парковки.

— Я совсем один, — сказал Цукерман. — Если тебе понадобится переночевать…

Генри, услышав такое предложение, слегка поморщился:

— Натан, мне надо работать.

— Ты позвонишь, если я тебе понадоблюсь?

— Обо мне не беспокойся, — сказал Генри.

Он злится, подумал Цукерман. Он должен ехать домой, но понимает, что не обязан этого делать. Надо было разрешить его от обязательств. Ты можешь ее оставить, если хочешь. Только он не хочет.

Они пожали друг другу руки перед зданием аэропорта. Глядя на них, никто бы и не подумал, что когда-то они съели вместе десять тысяч завтраков и ужинов или что час назад они ненадолго стали так близки, как были близки давным-давно, когда один еще не писал книг, а другой еще не прикасался к девушкам. Рядом пошел на взлет самолет, и от его рева у Натана заложило уши.

— Он сказал «ублюдок», Натан. Он назвал тебя ублюдком.

— Что?

Генри вдруг пришел в ярость — и расплакался.

— Ты ублюдок! Бессердечный бессовестный ублюдок. Что для тебя значит преданность? Что для тебя значит ответственность? Что значит самоотречение, обуздание, все вообще? Ты считаешь, что все можно бросить! Все выставить напоказ! Еврейская мораль, еврейская стойкость, еврейская мудрость, еврейские семьи — это все для забавы. Даже своих шике ты отправляешь к черту, когда они больше не щекочут твое воображение. Любовь, брак, дети — плевал ты на это. Тебе бы играть да развлекаться. Но для нас все иначе. И хуже всего то, что мы тебя оберегаем: лишь бы ты не понял, кто ты есть на самом деле! И что ты наделал! Ты убил его, Натан. Никто тебе этого не скажет — так тебя боятся: как же можно критиковать такую знаменитость, ты же гораздо выше обыкновенных людей. Но его ты убил, Натан. Этой книгой. Конечно, он сказал «ублюдок». Он это понимал! Понимал, что ты сделал в этой книге с ним и с мамой.

— Как он мог понимать? Генри, о чем ты?

Но он знал, знал, с самого начала знал. Знал, когда Эсси — тогда они в полночь сидели на кухне — сказала ему: «На твоем месте я бы не слушала, что они там несут». Он знал, когда раввин говорил надгробную речь. И до того знал. Знал, когда писал книгу. Но все равно ее написал. А потом — как благословение небес — у отца случился удар, он попал в дом престарелых, и когда «Карновский» вышел, отец был совсем плох и прочитать его не мог. Цукерман решил, что избежал рисков и избежал наказания. Но нет.

— Как он мог это понимать, Генри?

— Мистер Метц, глупый, исполненный благих намерений мистер Метц. Папа заставил его принести ему книгу. Заставил сидеть и читать ему вслух. Не веришь мне, да? Не можешь поверить, что то, что ты пишешь о людях, имеет реальные последствия? Тебе, наверное, и это смешно — твои читатели помрут со смеху, когда услышат об этом. Но папа, когда умирал, не смеялся. Он умирал глубоко несчастным. Он умирал горько разочарованным. Одно дело, будь ты проклят, отдать воображению свои инстинкты, совсем другое, Натан, отдать ему свою семью. Бедная мама! Она умоляла нас ничего тебе не говорить! Наша мама, да ее там грязью из-за тебя поливают, а она только улыбается! И все еще не говорит тебе, что ты наделал! Ты и твое чувство превосходства! Ты и твоя бесшабашность! Ты и твоя «высвобождающая» книга! Ты что, и впрямь считаешь, что совесть — это выдумка евреев и у тебя к ней иммунитет? Ты и впрямь считаешь, что можешь развлекаться вместе с прочими любителями хорошо пожить и не думать о совести? Не беспокоиться ни о чем, а думать лишь о том, как забавно ты рассказываешь о людях, которые любили тебя больше всего на свете? Происхождение Вселенной! А он ждал только, чтобы ты сказал: «Я люблю тебя!» «Папа, я люблю тебя» — больше ничего не требовалось. Ты — жалкий ублюдок, и не рассказывай мне про отцов и сыновей! У меня-то есть сын! Я знаю, что такое любить сына, а ты нет, эгоистичный ты ублюдок, и никогда не узнаешь!