Филип Рот - Цукерман освобожденный

— Скажи, какое было последнее слово отца в ту ночь? Он сказал «лучше»?

— «Лучше»? Может быть. Мне показалось, он сказал «облей».

Цукерман улыбнулся. Что-то вроде «Облей меня водами милости твоей, Господи» или «Облейся»?

— Точно, он так сказал?

— Точно? Нет. Но мне так показалось, потому что Эсси рассказывала о старых временах и о бабушке. Я подумал, он унесся в прошлое, увидел, как бабушка смазывает миндальный хлеб.

Толстой подтвердил бы предположение Генри. «Стать маленьким мальчиком, поближе к маме». Что там писал Толстой за несколько дней до смерти? «Мама, обними меня, укачай…»

— Я думал, он сказал «ублюдок», — сказал ему Цукерман.

Тут Генри улыбнулся. Улыбкой, в которую влюблялись его пациенты.

— Нет, такого я не слышал.

— Я подумал, может, он пишет прощальное письмо Линдону Джонсону.

— О господи, — сказал Генри. — Эти письма… — И уже без улыбки снова отхлебнул мартини. Генри получил свою порцию: после того как он чуть не дезертировал из Корнелла, по письму в неделю, и все начинались со слов «Дорогой сын!».

Через несколько минут Генри сказал:

— Знаешь, даже малыш Лесли в семь лет стал получать письма от папы.

— Да?

— Бедняжка. Ни до того, ни после он писем не получал. После трех посланий из Майами он считает, что ему все время должна приходить корреспонденция.

— А что в них было?

— «Дорогой внук! Будь добрее к своим сестрам».

— Ну, теперь он может быть к ним так жесток, как только пожелает. Теперь, — добавил Цукерман, вспомнив, как брат кинулся к уличной телефонной будке, — мы все можем быть жестокими.

Цукерман тоже заказал мартини. Впервые в жизни он решил выпить всего через час после утренней яичницы. И Генри наверняка тоже. Но тут уж внутренний человек разгулялся.

Оба допили свои мартини и заказали по второй порции.

— Знаешь, о чем я все думал во время похорон? — сказал Генри. — Неужели в этом ящике он?

— Так почти все думают, — уверил его Цукерман.

— Крышка на винтах, ему оттуда не выбраться.

Они летели над полями Каролины. На высоте десять тысяч метров от того места, которое подпитывало творчество Мондриана. Тонны распаханной земли, жилистая сеть корней, а под всем этим отец. Над ним не только крышка, не только пара кубометров рассыпчатой флоридской почвы и благородный кусок мрамора, но и вся оболочка этой планеты весом семь секстиллионов тонн.

— Хочешь знать, почему я на ней женился? — сказал вдруг Генри.

А, так вот кто в ящике и никогда не выберется. Дорогой сын. Погребен под весом этих двух маленьких слов.

— Почему? — спросил Цукерман.

Генри прикрыл глаза.

— Ты не поверишь.

— Я чему угодно поверю, — сказал Цукерман. — Профессиональная деформация.

— Сам не хочу в это верить.

Он сказал это, будто мучаясь угрызениями совести — можно подумать, он раскаивался, что подложил в багаж бомбу. Он снова совсем расклеился. Не стоило ему пить, подумал Цукерман. Муки совести только усилятся, если он не остановится и выложит какую-нибудь унизительную тайну. Но Цукерман не стал спасать брата от самого себя. Его неодолимо влекло к такого рода тайнам. Профессиональная деформация.

— Знаешь, почему я женился на Кэрол?

На сей раз он назвал ее по имени, словно хотел, чтобы его признание было до дикости нескромным. Но Генри не стал жестоким; жестоким было его сознание, овладевшее им прежде, чем он попытался разорвать его путы.

— Нет, — ответил Цукерман, он считал, что Кэрол хорошенькая, но довольно скучная, — не знаю.

— Не потому, что она плакала. Не потому, что приколол ее этим значком, а затем окольцевал. Даже не потому, что все родители именно этого от нас и ждали… Я одолжил ей книгу. Одолжил, понимая, что, если я не женюсь на ней, книгу я назад не получу.

— Что за книга?

— «Работа актера над собой». Книга Станиславского.

— А ты не мог купить другую?

— Там были мои пометки — я их делал, когда репетировал Мусорщика. Помнишь, как я играл в том спектакле?

— О, этого не забыть.

— Помнишь, как я приехал тогда домой на выходные?

— Конечно, помню, Генри. А почему ты просто не пошел и не попросил ее вернуть книгу?

— Она была в ее комнате в женском общежитии. Я хотел попросить ее лучшую подругу украсть ее. Правда. Хотел сам пробраться туда и выкрасть книгу. Я просто не мог заставить себя сказать, чтобы она ее отдала. Не хотел, чтобы она поняла, что мы расстаемся. Не хотел, чтобы она потом думала, что в такой момент я думал только о своей книге.