Любовь Руднева - Встречи и верность

Севастополь сдали в июле сорок второго, и письма перестали приходить. Огрубевшая, усталая рука матери легла на карту — Нина Сергеевна медлила, потом сняла флажок. В тот день Глеб не отходил от матери.

Прошли недели. Рано утром мать уезжала на завод, Глеб уходил в школу. Об отце говорили все реже и реже, им казалось — разговорами можно спугнуть добрые вести.

В День Победы боялись выйти из дому, ждали чуда, даже не оставляя времени на то, чтобы оно успело свершиться. Но ни в тот день, ни даже через месяц никто не позвонил у дверей. Прошли годы, и все-таки под болью еще теплилось ожидание.

Как-то в летнюю пору в доме Деевых появились гости. «Мы на сельскохозяйственную, дай, думаем, заглянем на огонек к сынку Тараса», — говорил то один, то другой. Коренастые и стройные, веселые и озабоченные люди, они были очень заняты, но обязательно каждый считал долгом опрокинуть чашку чая за столом Деевых. Глеба забавляло и смутно волновало, что старики говорили матери: «Мы с твоим Тараской были закадычные друзья».

Тарас Деев уехал в Одессу в июне сорок первого совсем молодым — ему не было и сорока. С сыном вместе ходил на каток, как мальчишка, с гиканьем и свистом бегал на лыжах, и волосы у него на макушке расходились веселыми лучистыми хохолками. А теперь старики говорили про молодого Тараса, как однолетки. Видя, что сына это беспокоит, мать Глеба, улыбаясь, пояснила ему:

— Ведь чапаевцы были и люди средних лет и совсем комсомольского возраста. Тарасу тогда минуло пятнадцать, но вот деды говорят про него, как про ровню, потому, что все делили вместе — опасности и походы. Разница и стерлась.

Однажды она сказала Глебу, наклонив голову и внимательно следя за выражением его лица:

— Старики зовут нас в Заволжье, надо бы выбраться. Видишь, как они судят: «Заволжье — страна большая», а мы там ни разу не побывали.

— Побываем, мама, обязательно!

Она поняла — Глеб поедет.

Все чаще приходили письма от Данилы Южина, и он помогал Нине тянуть мальчика. В письмах называл он Глеба племянником, присылал своего засола рыбу, ушанки, валенки, мед и настойчиво звал московскую родню к себе. От лета к лету Данила Тимофеевич ожидал Глеба и теперь, загодя, едва наступила зима, снова об этом же извещал письмом. Но впервые Данила упоминал о каких-то отцовских бумагах.

«Может, я найду там дневник, о котором говорил отец, приучая меня записывать свои мысли?!» — раздумывал Глеб.

Кое-что из рассказов отца осталось в памяти. Было это вроде снов, будоражило воображение, но целой картины не складывалось — мал был сын и не сохранилось давнее.

— Вот подрастешь, — обещал тогда Тарас, — съездим в Пугачев, где впервые встретил я Василия Ивановича, в Сулак, из которого повелись многие командиры и бойцы нашей дивизии. Знаешь, как дружно весной пробивается трава — оглянешься, кругом зеленый свет, яркий. Так весной восемнадцатого поднялись сулачане. А может, махнем в Уральск? Постоим на высоком берегу в станице Лбищенской, поглядим на реку Урал — ведь в ней последнее живое дыхание Василия Ивановича.

И еще припоминал Глеб: смотрели фильм «Чапаев» — Глеб впервые, отец, наверное, раз в двадцатый, и Тарас сказал тогда жене:

— Влюбился я в Бабочкина — стремительная душа, стольких людей вобрал в себя, а получилась одна особенная личность, и притом заразительная. Такой с экрана соскочит — всех перебудоражит, кровный близнец Василия Ивановича!

Потом Тарас добавил, растирая ладонью лоб, что всегда у него было признаком волнения:

— Только мой Чапай, как знал его, как помню, еще и другой. Храбрости не меньше, чем в фильме, хотя на пленку ее, может, и не уложишь, но главное — был обширнее умом, чувством, что именно он коммунистический, народный командир. Горячий, душевный, притягивал магнитом тысячи распыленных до того степняков-крестьян, солдат, рабочих-волгарей, батрацкое воинство. Искра его прожигала нас любовью, белое казачье — ненавистью.

То ли с того разговора все запомнилось Глебу, то ли кому-то позднее мать повторяла эти слова, но они накрепко остались в памяти. Удивило, как сказал отец: «Мой Чапаев!» Спросил у него, что хотел этим выразить.

Отец ответил:

— Самый нужный, дорогой, если и гибнет ненароком раньше тебя, все равно не покидает. Как бы тебе это объяснить? Нет его, а я все помню: как решительно думал, в седло вскакивал, бросался в бой, меня жалел и потому трепку устраивал. С ним себя сверяю. Вот мама ставит часы по радио, человеку потруднее, но я стараюсь сверять себя с его сердцем, что ли. — И снова Тарас повторил: — Это совсем не так просто, как с часами, хоть и мудреный у них механизм, но и необходимее именно потому, что человек не винтик. Жизнь сложна: чапаевская отвага, горячая правда и сегодня нужны!