Бурхан Сёнмез - Стамбул Стамбул

В тот день, когда дядя Кюхейлан рассказал о небесной стране, в которой мы все отражаемся, где у каждого из нас есть двойник, я поднял голову, посмотрел в потолок и увидел в темноте Стамбул – залитый дождем, многолюдный, объятый тревогой. Услышал голоса уличных торговцев, школьные звонки, шум машин, выдыхающих выхлопные газы в густом транспортном потоке. Стамбул, раскинувшийся от одного края горизонта до другого, пожирает женщин и мужчин, а потом извергает. Повсюду стоит запах гнилого мяса. Каждый видит в другом чужака, никто ни с кем не заговаривает. Подражая своему городу, люди в один день просыпаются радостными, а в другой – унылыми. Работают с утра до вечера, с вечера до утра. С мыслью о смерти они смирились и готовы к чему угодно – но только не к тому, чтобы столкнуться лицом к лицу с истиной, спрятанной в глубине их сердец. Грязной рекой текут по улицам, а когда устают – скапливаются на площадях. Среди этих людей был и мой двойник, во всем мне противоположный, как отражение в зеркале. Я мужчина, мой двойник – женщина. Я – нервный, она – спокойная. Я – некрасивый, она – красавица. Я – плохой, она – хорошая. Я – парикмахер Камо, она – моя жена Махизер. Связывала нас поэзия. Мы читали друг другу стихи, творили из них собственный язык. На этом языке, никому, кроме нас, не ведомом, мы говорили друг с другом, смеялись, любили. Нам хотелось, чтобы даже во сне нас посещали стихи, чтобы мы могли начинать с них свой день. Но время не дало нашему языку пустить корни, укрепиться в почве. Подлое время.

Когда Махизер бросила меня и ушла из дому, я первым делом стал искать не ее, а самое лучшее стихотворение.

Языка, которому я научился от матери, мне было недостаточно. С ним я вырос, выучил его слова, с их помощью познакомился с вещами и людьми. Знание, которое дает язык, я считал истинным и готовился жить такой же жизнью, что и все вокруг. Пользовался ограниченным набором слов, а когда молчал, тот же самый набор звучал в моей голове. Творцом языка был не я, он уже существовал, когда я родился. И я верил, что никогда не выйду за пределы этого языка, – пока однажды не нашел в маминой шкатулке среди прочих бумаг написанные от руки стихи. Эти стихи сочинил мой отец. Я впервые увидел его почерк и подпись. Он использовал вроде бы знакомые мне слова, но они зазвучали иначе, их буквы обретали новое значение, и в результате рождался новый, небывалый, неожиданный смысл. Подобно сказочному лекарю Локману, искавшему живую воду, мой отец искал чистый язык самой жизни. Он снимал с неба звезды и вешал на их место светочи стихов. Он клялся, что поэзия и любовь вместе сосут молоко из груди смерти. Он отдергивал шторы и рукой протирал запотевшее окно, из которого видна реальность. Он был из тех редких – и становится их все меньше – поэтов, которые похожи на хищников, что охотятся в одиночку. Умер он до моего рождения, но оставил мне бесценное наследство. Благодаря его стихам я не увяз в болоте желаний. Желание – наш новый бог. Как и прежний, оно старается стать вездесущим и всевластным. Для него нет преград. Но старый бог был фальшивым. Желание, стало быть, – подделка под фальшивку. Если к этому прибавить фальшь, свойственную самим людям, жизнь становится просто невыносимой. Кто может сломать этот порочный круг, кроме поэта? Кто, кроме поэта, способен говорить на языке смерти и вместо безграничности желания обещать людям бесконечность реальности?

Я решил найти самое лучшее стихотворение из всех сочиненных поэтами, чтобы иметь его при себе, когда снова увижу Махизер, и начал ходить по библиотекам. Рылся в каталогах. Сидел в читальных залах, изучал журнальные подшивки, штудировал книги. Когда дело дошло до детских стихов, я отправился на азиатский берег, в детскую библиотеку района Чинили.

Был солнечный осенний день. Маленький двор библиотеки полнился птичьим щебетом, как в одном из лирических стихотворений отца. Тень от заросшей плющом стены наводила на мысли о спокойном сне. У стены на краю лужайки стояла старая деревянная скамья с облупившейся краской. Я прошелся по брусчатке, потом по лужайке и сел на скамью, чтобы отдохнуть после утомительного подъема от пристани по жаре. Из-за стены не доносилось ни звука. Вокруг никого не было. У меня уже начали слипаться глаза, когда калитка отворилась и во двор вошла маленькая девочка в школьной форме с портфелем в руке. Она собиралась подняться по лестнице к двери библиотеки, но потом посмотрела в мою сторону. На ней были очки с такими толстыми стеклами, что я усомнился, видит ли она меня. Но девочка подошла и села рядом на скамейку.