Бурхан Сёнмез - Стамбул Стамбул

– На боль мне наплевать, – ответил я, хотя все мое тело находилось в ее власти – от пальцев ног, паха и поясницы до шеи, челюсти и висков. При каждом вдохе грудная клетка раскалывалась на части, а перед открытым глазом (второй заплыл) вспыхивали искры.

Я с трудом сделал глоток. Вода обожгла мне горло.

– А теперь нужно поесть, – продолжал дядя Кюхейлан, вкладывая мне в ладонь кусок хлеба.

– Вот это будет сложно, – проговорил я, глядя на хлеб, который выглядел твердым как камень.

– Жевать не можешь?

– Зубы болят, и нёбо кровоточит.

– Тогда давай я разжую.

Дядя Кюхейлан забрал у меня хлеб и откусил кусочек.

– Ты давно тут один? – спросил я, обводя камеру взглядом, словно просторную площадь.

– Доктора и студента Демиртая увели незадолго до твоего возвращения.

– Как студент? Еще не сошел с ума, не сдался?

– Нет, Камо, они оба держатся.

– Интересно, дядя Кюхейлан, сколько во всех этих камерах осталось тех, кого еще не сломали. На допросе мне показывали много заключенных, которые падали на колени, молили о пощаде и отвечали на все вопросы следователей.

– В соседних камерах порой так страшно кричат, что мне самому становится больно. Те, кто не вынес пыток и сдался, все равно наши братья, Камо. Мы можем лишь жалеть их.

– Жалеть? Вот уж нет. Каждый раз, когда с моих глаз снимали повязку, я думал, что увижу перед собой нашего студента. Он тоже, как и другие, будет плакать, умолять мучителей о пощаде, позорно…

– Чем думать о таком, лучше ешь хлеб.

Дядя Кюхейлан взял кончиками пальцев комок пережеванного хлеба и положил мне в рот, словно в открытый клюв птенца.

Я приступил к утомительной работе. Помял хлеб языком. Заложил за щеку. Сглотнул слюну, чтобы смягчить горло. Кончиком языка отправил следом хлеб. Он пошел вниз, царапая глотку, словно клубок колючек.

– Еще немного… – предложил дядя Кюхейлан.

– Нет, надо отдохнуть.

– Хорошо, переведи дух.

– Когда ты перевязал меня этой тряпкой? – спросил я, поднимая левую руку.

– Болит? Пришлось завязать туго-натуго.

– Болит, но не из-за повязки.

– Когда тебя принесли, из запястья текла кровь. Я оторвал рукав у своей рубашки и перевязал рану. Ты был в полубеспамятстве, не помнишь, наверное.

– Последнее, что я помню, – гвоздь.

– Какой гвоздь?

– Который они вбили мне в запястье.

– В запястье?

– Да.

– Чтоб им пусто было! В голове не укладывается. Что ж они за люди такие?

– А вот такие. Они-то и есть настоящие люди, дядя Кюхейлан. Неужели ты до сих пор не понял? Когда Бог сотворил природу, небо и землю, шайтан в ответ прибрал к рукам людей, дал им вкусить плод с древа познания. После этого человек сделал то, что недоступно другим живым существам, – осознал свое бытие. И возгордился, и возлюбил себя превыше всего остального, даже превыше Бога. Его он не предал забвению только потому, что хотел обрести жизнь после смерти. Собственное бытие стало для него мерой всех вещей. Он губил природу, убивал тварей живых. Придет время, он убьет и Бога. Потому зла в мире больше, чем добра. Я и мучителям моим это сказал. Шайтановы отродья! Они вкололи мне в ухо шприц невесть с чем. Голова горела как в огне. Хотели добраться до моего мозга. Я боролся изо всех сил, чтобы не сойти с ума. Пытался вырваться из цепей. Бился головой о стену. Они хотели, чтобы я молил о пощаде, а я покрывал их отборной бранью. То стонал, то принимался хохотать. Вы – люди, сказал я им, вы – настоящие люди. Никогда не думал, что смогу так страшно кричать. Они макнули меня головой в воду – хотели, чтобы я оставался в сознании, хорошенько чувствовал боль. Работали умело, как хирурги, как мясники. Отыскивали уязвимые места и отворяли врата боли. Делали то, что нужно, чтобы быть человеком.

Дядя Кюхейлан слушал меня, держа в пальцах кусочек хлеба.

– Дядя Кюхейлан, – продолжал я, – к революционерам я не примкнул, потому что они ошибаются в вопросе о природе человека. Они верят, будто человек по сути своей добр и его можно спасти от зла. Они полагают, что эгоизм и жестокость – следствие неблагоприятных условий жизни. Они не видят ада, что царит в душе человека, не замечают, что он жаждет превратить в ад весь мир. Революционеры ищут истину там, где ее нет, напрасно приносят себя в жертву. Человека нельзя исправить. Человека нельзя спасти. Можно только сбежать от него.

Дядя Кюхейлан смотрел на меня с любопытством и жалостью. Как и все, он считал, что я безнадежно рехнулся, но терпеливо слушал.