Бурхан Сёнмез - Стамбул Стамбул

– Разве остался в мире уголок, куда не добрались люди? Они разъезжают на шикарных джипах, полицейских автомобилях и автобусах, что развозят их по домам после работы. Ими переполнены банки, школы, мечети и церкви. Под их пято́й города и деревни, горы и леса. Стамбул, который ты так любишь, тоже принадлежит им. Они лгут и насилуют. Им мало того, что они проникли во все уголки мира, – они хотят проникнуть в наше нутро. Они прибрали к рукам наши тела. Даже если сбежать от людей – как сбежишь от самого себя? Как нам от самих себя спастись? Вместо того чтобы задуматься над этим, революционеры и политики, учителя и проповедники говорят, говорят, говорят… И обманывают не только других, но и самих себя. Поэтому я уважаю наших здешних мучителей. Им нет нужды лгать. Они не скрывают истину. Не стесняются творить зло. Из всех известных мне людей, сказал я им, вы более других достойны уважения. Как раз в это время они резали на куски мое мясо, словно разделывали на бойне еще живую скотину. Я в самом деле вас уважаю, сказал я, ибо вы какие внутри, такие и снаружи. Вы подлинные! От этих моих слов они пришли в бешенство, совсем потеряли власть над собой. Били кулаками по стенам, крушили стекла. Кричали от боли. Потом ушли, с грохотом захлопнув дверь, оставили меня одного, прикованного к стене, с завязанными глазами. Днем то было или ночью? Быстро ли, медленно ли текла жизнь наверху? Наверное, они ушли в одно из соседних помещений; наверное, схватились за телефон и стали названивать своим женам, говорить, как соскучились по ним. «Я так устал! Снова видел кошмар. Хочу напиться и уснуть в твоих объятиях». Жены были полны нежности. Они хорошо умели играть роль, к которой их готовили с самого детства. В таких случаях их голоса делаются мягче, сердца обливаются кровью. Они пообещали своим любимым обнимать, целовать и ласкать их, когда те придут домой, раздвинуть ноги и пустить их в себя. Пообещали своим мужчинам жадное до ласк тело. Ничего большего им сделать не дано. Они сами не знали, день или ночь на улице, быстро или медленно течет жизнь, многолюдны улицы или пустынны. Поговорив с женами, мои мучители погрузились в молчание. Вытерли пот. Сели на пол у стены, закурили. Стали ждать, когда успокоится бешено колотящееся сердце. Как только их ярость утихла, они вернулись туда, где оставили меня, связанного. По звукам шагов я понял, что их столько же, сколько и было раньше. Теперь они говорили спокойно. «Камо, – сказали они, – ты должен рассказать нам о прошлом. Камо, ты должен открыть нам тайны своего прошлого». Я поднял голову и ответил им, глядя в темноту под плотной повязкой: готовы ли вы услышать нечто большее? Сам Бог не властен изменить прошлое и оставляет нас с ним один на один – так не слабо ли вам услышать нечто большее? Исчадия ада! Человечьи отродья! Они сняли с меня цепи, развязали глаза. Посадили перед зеркалом и заставили всмотреться в лицо, какое бывает у мертвых. «Будущее – это мы, – сказали они. – Смотри в зеркало, Камо: у тебя нет будущего, но есть прошлое, и это прошлое ты отдашь нам».

Дядя Кюхейлан, лицо, которое я узрел в зеркале, было разбитым и грязным, живого места не найдешь. Из одного уха течет кровь, из другого – гной. Один глаз открыт, другой заплыл. Брови рассечены. Губы в трещинах. Изо рта тянется нитка слюны. Это лицо не походило на человечье. Мы знаем, что такое зеркальное стекло, дядя Кюхейлан. Нам знакома рамка, она сделана из дерева или из металла, украшена цветочным орнаментом или позолотой. А что внутри зеркала? Можем ли мы познать пустоту в его глубине? Можем ли постичь тайну волшебства, заключенного в его слоях? Зеркало похоже на колодец, над которым я так часто склонялся в детстве, в который мог смотреть часами. По сторонам был свет, но в центре крутился темный водоворот. И я был там, в этом водовороте. Я еле дышал. Боль в груди тяготила, будто огромный камень. Меня сотрясал кашель – казалось, легкие вот-вот разорвутся. Я думал, что мне теперь делать. Разбить зеркало? А может, сломать шею кому-нибудь из моих мучителей? И вдруг я весело, по-детски рассмеялся, словно в луна-парке, в комнате с кривыми зеркалами, не обращая внимания на боль в груди. Смех превратился в хохот, эхом отразился от стен.

Дядя Кюхейлан, видимо желая заставить меня замолчать, положил мне на нижнюю губу комок пережеванного хлеба:

– Съешь-ка еще вот это. Тебе нужно.

В нос ударил запах плесени. Свело желудок. Чуть не стошнило. Я вытащил хлеб изо рта.

– Не могу. Не получится проглотить.